На крыле мостика белела высокая фигура капитана. А рядом с ним стояли главный помощник, и первый помощник, и старший помощник, и все-все его остальные помощники. Капитан поднял прощально руку, и гудок, печальный и мощный, слетел с высокой трубы и полетел вслед уходящей шлюпке.
Лариса не выдержала и уткнулась заплаканным лицом в ладони – "Садко" навсегда прощался с ней.
Стая золотистых тунцов, выпрыгивая из воды, прошла между теплоходом и шлюпкой и перечеркнула тонкий пенистый след, протянутый винтом шлюпки…
На самой крыше "Садко", на пеленгаторной палубе, в белой, обтянутой ветром рубашке неподвижно стоял пассажирский помощник. На плече у него, обхватив хозяина за шею, сидела обезьянка Кристи, взволнованная всем непонятным, что происходило вокруг нее.
Сняв очки, Евгений Васильевич невидящими глазами смотрел прямо перед собой. Кто-то положил ему руку на плечо и негромко прочитал:
Оцепенев, я смотрю
Вслед уходящему кораблю.
Слишком прекрасен мир -
В море броситься не могу.
Слишком горды мужчины -
И расплакаться не могу…
– Грустно, Женя, – сказал Шевцов. – Грустно и хорошо. Человек должен быть счастлив – особенно если это женщина и особенно – если это Лариса. Да?
– Да, Виктор. Ты прав…
Евгений Васильевич поднял вверх, к реям мачты, голову и зажмурился, сгоняя куда-то в горло проступившую на глаза непослушную, по-морскому соленую влагу. Потом надел очки и долго еще смотрел на потревоженную воду…
Внизу стонала, как от боли, лебедка, поднимая на борт пустую шлюпку.
Обратным рейсом с "Комсомольца Узбекистана" привезли письма из дома. Письма морякам долго ходят из порта в порт, лежат в консульствах и торгпредствах, передаются с одного теплохода на другой. Пока не пересекутся эти пути с заждавшимся адресатом. В последнем порту на "Комсомолец Узбекистана" дали почту для "Садко" – в надежде на встречу в океане.
И вот с борта шлюпки в лацпорт бережно подняли ящик с письмами. В вестибюле и прилегающих коридорах столпились моряки. Доктор Шевцов с завистью смотрел, как над толпой высоко поднимались руки с крепко зажатыми толстыми конвертами. Ему ждать было нечего. Две недели назад в Дакаре он отправил домой письмо с попутным советским судном – грустное, с холодком обиды. Когда вышли из порта, вдруг схватился, остро пожалел: надо бы другое – теплое, ласковое!…
Кто-то потянул его за руку, тряхнул, чуть не вывихнув плечо.
– Ты что стоишь?! – кричал радостно Лесков. – Письмо же тебе! Понял? Иди скорее!
Виктор бросился в толпу. Потом только сообразил: самому Лескову писем не было…
Вспомнилось на мгновенье, как в первые дни от нечего делать боролись они с Сашей в пустом спортзале. Самбистская куртка, схваченная жесткими пальцами Лескова, резала под мышками, душила поясом. Борцовский ковер гулко хлопал в бока и спину Шевцова. Пот заливал ему глаза – как-никак у Саши был первый разряд.
Вдруг послышался шум, голоса, топот ног по трапу. В ресторане закончилась смена, и в зал толпой спустились парни и девушки – официантки, повара. Размяться, поиграть в пинг-понг, поглазеть на спортсменов.
Саша пропустил руку Шевцова себе за спину и зашептал ему в ухо.
– Бросай меня через бедро! Бросай, не бойся – пусть видят, какой ты сильный…
Виктор едва успел подставить ногу, как Лесков кубарем полетел через его бедро и грохнулся на ковер. Зрители захлопали. Шевцов виновато бросился поднимать Сашу, но Лесков, подмигнув ему, скорчил такую гримасу, словно ему переломали все кости… Такой он был человек – и артист к тому же.
Воспоминание это промелькнуло и погасло в памяти доктора. Сейчас он видел только голубой конверт авиапочты, протянутый к нему над головами. Он схватил его и забыл про все – и про Лескова, который, опустив голову, уходил один по коридору…
"Здравствуй, дорогой мой!
Написала заглавную строчку, и столько слов в голове промелькнуло, столько всего – что было и чего не было. И как это люди пишут письма, говорят друг с другом на бумаге, думают от точки до точки?…
…У нас выпало много снега. Стояли морозы под -30° – рождественские и крещенские. Залив, наверное, заледенел до дна. Я боюсь, что лед никогда не растает и ваш теплоход не придет домой…
Я тоже словно заледенела, и пальцы на руках звенят, как сосульки. Каждый день открываю почтовый ящик и замираю, – кажется, там, в глубине, лежит твое письмо.
Майя каждое утро обходит квартиру, заглядывает во все углы – ищет тебя. На улице, когда видит детей, гуляющих с папами, не хочет больше ни гулять, ни играть. Вчера подошла к телефону и шепчет в трубку: "Папочка, приезжай скорее…" Я спрашиваю: "Ты что?" А она ничего не говорит, только смотрит на меня исподлобья: "Где наш папа?"…
Виктор долго сидел, закрыв глаза, и не мог читать дальше. Маленький человек, не проживший и трех лет на свете…
За роскошью теплоходов, за красотой морской формы, за дымкой дальних стран, за высокими окладами – эти растущие без отцов дети. Эта дань морю – тяжелейшая. Знать, что где-то далеко от тебя маленький человечек в одиночку борется с земным притяжением.
Дети моряков особые. Даже в здоровье они словно больны – отсутствием своих отцов.
"…Не бойся за нас, дорогой. Мы умеем ждать – ведь мы же женщины…"
Нужно было расстаться, чтобы понять – расставаться не нужно.
Грустная безлунная ночь лежит над черной водой, бегущей вдоль бортов теплохода. Потревоженная вода отражает свет судовой иллюминации. Блики света меркнут в пяти метрах от борта. Дальше сгущается темнота и доносится шум невидимого движения волн. На черном бездонном небе над самой водой горят крупные тропические звезды.
Виктор Шевцов вошел в каюту, погасил свет и открыл иллюминатор. За иллюминатором вспыхивает фантастическое зрелище. Стаи летучих рыб фейерверками взлетают из бегущей воды, привлеченные огнями теплохода. Они долго летят рядом с бортом судна. Электрический свет отражается от их серебристых спин, и они горят в ночи летящими фонариками. Целый рой этих светлячков окружает теплоход. Они кружатся, догоняют друг друга, ныряют в волны и снова взлетают. От их тел исходит сияние. Они падают в воду с нежным плеском, и черная вода фосфоресцирует.
Виктор включил свет, взял лист бумаги и сел за стол.
"Дорогие мои, – начал он писать домой, – снова океан. Этот бесконечный, бесконечный, бесконечный океан. Кажется, наше плавание тоже не имеет конца. Мы катимся от берега к берегу, как бильярдный шар по зеленому сукну. От Европы к Америке, от Америки к Африке, от Африки – снова к Европе. По отношению к вам ходим вверх ногами; Едим морских тварей, пробуем лягушек и улиток, а также диковинные фрукты, названия которых не ведаем. Созерцаем Южный Крест и Большую Медведицу – вертикально стоящую и погруженную ковшом в океан, и видим месяц, попутной ладьей плывущий над горизонтом. Пьем мадеру на острове Мадейра, малагу в городе Малага и кофе на Мартинике.
Но каждый день подводим черту и пересчитываем заново, сколько дней осталось до дома. Надоело уже это лето среди зимы и нещадная жара. Тоскуем по белому снегу и вьюге. Скучаем по круглому хлебу и пельменям сибирским. Здесь они что-то не получаются – не тот климат. Плачут наши радисты – до кровавых мозолей отбили пальцы радиограммами: "Дорогие, родные, любимые… Где вы? Как вы?".
Шевцов вышел из каюты. На кормовом срезе, прямо на палубе, сидели ребята из машинной команды, усталые после вахты. В непроглядной темноте медленно двигались красные точки сигарет. Кто-то перебирал струны – невидимой гитары, и хрипловатый голос негромко пел:
…Нет, не для нас краса в чужом окошечке,
В чужой земле я пробыл много дней,
Но не оставил там души ни крошечки -
Она для милой Настеньки моей…
Дальний ветер с востока летел над океаном. Доктор Шевцов глубоко вдохнул ночной воздух, и ему показалось, что в жаркой испарине тропиков он почувствовал свежесть мартовской метели и запах далекой ленинградской весны.