Канижаи отложил в сторону трубные клещи и, пройдясь по нашему ряду, посмотрел, кто чем занят, что успел, не обнаружился ли где какой непорядок. Потом довольно хмыкнул. Остановился позади меня. Я повернулся и подмигнул, ему: мол, спокойствие, батя, все в порядке, скоро закончу. Он потер подбородок и пустился в мудрствование:
— Заметь себе, Богар, что не только у человека или, допустим, у животного есть душа, но и у каждой машины, у каждого механизма. У них есть какая-то своя внутренняя сущность. Уловил, о чем я говорю?
— Уловил. На повестке дня святая троица Канижаи: ты — Отец, а я — Сын…
— Я о душе говорю.
— А душа в данный момент не функционирует, потому как разобрана.
— Шутишь, Богар. Все вы такие, нынешняя молодежь. А жаль. Для вас нет ничего святого. Отдаешь вам свое сердце и впустую…
— Напишите каменные скрижали и передадите нам.
— А скажи, Богар, тебя вообще интересует что-нибудь серьезное, выходящее за рамки обычных будней? Что-нибудь иное, нежели жизнь сегодняшним днем?
— Интересует, батя. Например, твои проповеди. Они меня делают по-настоящему счастливым.
— Нет, ты — безнадежный случай. Не понимаешь существа.
— Тебя что-нибудь, наверное, очень огорчает, раз ты так отводишь душу с нами.
— Ну ладно, дружочек, не будем насиловать то, что не идет… Когда закончишь с этими, возьми мой агрегат — у меня осталось только клапаны извлечь.
— О’кей, шеф, будет сделано.
— А потом демонтируй на всех агрегатах таблички с надписями — мы получим другие этикетки.
— Так они же заклепаны, батя.
— Ну и что, ты уже не можешь сорвать заклепку?
— Ну, если только в этом дело…
— Но будь осторожен, сынок. Ни табличка, ни кожух не должны быть поцарапаны.
Миша Рагашич встал, потянулся, сообщил, что закончил работу по разборке и что неплохо бы сейчас выпить чашечку черного кофе. Пузатый дядя Руди обычно варил кофе. И Миша направился в сторону ворот, чтобы заказать кофе, предварительно собрав с носа по два форинта. Дядя Руди, правда, продавал чашечку двойного кофе за один форинт пятьдесят филлеров. Остальное шло на организационные расходы, то есть в пользу Миши. Впрочем, он их заслужил, так как ему пришло это в голову первому.
Постепенно ночь пошла на убыль. На востоке, над горизонтом стали прорисовываться пурпурные полоски, обещая, что сегодня будет и солнце, а не только электрический свет.
У передних и тыльных торцов павильонов были смонтированы пожарные лестницы, ведущие на крышу. И вдруг вижу, что по фасаду первого павильона поспешно карабкается к высотам рая Миша Рагашич. Остановившись на краю с широко расставленными ногами, спиной к ночной темноте, Миша выглядел так, словно и не стоял на крыше павильона, а плавал в лунном свете и туда орал нам через стройную вереницу павильонов:
— Канижаи-и! Эй, батя! Канижаи-и!
Батя явно разъярился:
— У, разбойник! Слезай оттуда немедленно!
— Не бойся за меня, батя. Тебя к телефону. Срочно!
— Кому взбрело в голову звонить сюда на рассвете?
Миша что-то прокричал вниз. Цепочка была ясна: телефон в конторке, пузатый Руди — в дверях, на крыше — Рагашич, а здесь, в конце цепи, — Канижаи. И разговор, как по эстафете, идет туда и обратно.
— У телефона Ишпански, батя.
— Ладно, скажи ему, что иду.
— Не утруждайся, батя. Он только хочет передать тебе сообщение.
— Ну, давай, что там у него?
— Фургон испортился, и нужно немедленно послать на завод наш грузовик — с ним пришлют детали для монтажа.
— Скажи, что он уже выезжает.
— Подожди, шеф, текст еще продолжается.
— Что еще нужно?
— Генеральный штаб прибудет до полудня.
— Ждем их с любовью.
— К нам приедет их певец.
— Эх ты, глухота! Это фамилия: Андраш Энекеш[6]. Уполномоченный по внешнеторговым поставкам. Он привезет бумаги.
— Жаль. А я думал, трудящихся приобщат к культуре: та-та-та-та… Кстати, он уже выехал.
— Больше ничего?
— Все, начальник. Больше ничего не передали.
— Ну, ладно, орел, спархивай оттуда!
— Спокойствие, батя, я забирался и повыше.
— Да я не за тебя боюсь, чертова перечница! Увидит кто-нибудь из адмнадзора, что ты без разрешения лезешь на небо…
— Ну и что? Кому не нравится, пусть не смотрит.
— Но отвечать-то придется мне. Тут, брат, за каждое слово, за каждый промах — выговор, строгая бумага.
— Бумага, батя? Ну, ты ее приколешь рядом с остальными.
Канижаи вместо ответа помахал кулаком. Миша отвернулся и стал медленно исчезать с горизонта. Но тут вдруг бригадиру еще что-то пришло в голову: