Сочным, жизнерадостным голосом, наполнившим всю кухню, профессор сказал:
— Ну, погодка! Еле дошли до вас. Ветер еще сильнее стал, с ног сшибает. Мокреть какая-то падает и сейчас же замерзает… Gruss aus Russland![1]
Он счищал ледяшки с седой бороды и усов. Профессорша скорбно вздохнула.
— Да, Gruss aus Russland! Так и представляется: холод, все жмутся в дымных, закопченных комнатах, грызут хлеб с соломой и ждут обысков.
Катя сняла со стола самовар и поставила на пол к печке.
— Садитесь, сейчас самовар подогрею.
— Не надо, мы уж пили.
— Все равно, мне нужен кипяток, отруби заварить для поросенка.
Профессорша села на табуретку возле плиты.
— А у меня горе какое, Анна Ивановна! Весь день сегодня плакала… Представьте себе, любимое мое кольцо с бриллиантом, свадебный подарок мужа, — пропало сегодня.
— Что вы говорите, Наталья Сергеевна? Ведь вы же его никогда с пальца не снимали!
— Да… Так странно! — Наталья Сергеевна машинально оглянулась и понизила голос. — Вы знаете княгиню Андожскую?
— Это, что у Бубликова живет, красавица такая?
— Да. Ее мужа, морского офицера, во время революции матросы сожгли в топке пароходного котла, все их имения конфискованы. Живет она с маленькой дочкой и старухой матерью у Бубликова, все, что было, распродала, он ее гонит из комнаты, что не платит. Ужасно несчастная. Так вот пришла она сегодня утром к нам, я тесто месила. Увидела кольцо и пришла в восторг. «Как, — говорит, — можно с ним тесто месить! Ведь пачкается кольцо, портится!» — «Боюсь, — говорю, — потерять, очень дорого мне это кольцо». Ну, все-таки убедила меня, сняла я и положила на туалет. Через четверть часа она ушла, а после обеда хватилась я кольца — нету. Весь туалет обыскали, все отодвигали, — нету. Когда княгиня была, муж в столовой мыл пол, он видел, что княгиня подошла к туалету и странно как-то стояла… Только вы, пожалуйста, никому этого не говорите! — испугалась Наталья Сергеевна.
— Может быть, кто другой взял?
— Никого решительно не было больше. Я ей написала письмо, завтра утром пошлю. Уж не знаю… Пишу: вы для шутки взяли мое кольцо, чтоб напугать меня, зная, как оно мне дорого. Пошутили, и будет. Будьте добры прислать назад.
Катя взволнованно воскликнула:
— Да нет, это не может быть! Такая изящная на вид, отпечаток такой глубокой аристократической культуры!
— Тяжелое происшествие! — поморщился профессор.
— Господи, как мы все зачерствели! Ясно, погибает с голоду человек!
Наталья Сергеевна сочувственно вздохнула и, занятая своими заботами, продолжала:
— А вы слышали, у Агаповых вчера ночью выбили стекла. У священника на днях кухню подожгли. Чуют мужики, что большевики близко… Господи, что же это будет! Так я боюсь, так боюсь! Двое мы на даче с мужем, одни, он — старик. Делай с нами, что хочешь.
Катя нетерпеливо закусила губу и стала подкладывать в самовар угля. Она не выносила этого ноющего, тревожного тона профессорши, с вечными страхами за будущее, с нежеланием скрывать от других свои горести и опасения. Разве теперь можно так?
Профессор обратился к Ивану Ильичу:
— Заметили вы, как деревня опустела? Вся молодежь ушла в горы. Это — ответ деревни на мобилизацию краевого правительства. Ни один не явился. Говорят, пришлют чеченцев из дикой дивизии для экзекуции, решено прибегнуть к самым суровым мерам.
Иван Ильич захохотал.
— Это — добровольческая армия!
— Да-а… Дело с каждым днем усложняется. Говорят, на днях в деревне были большевистские агитаторы, собрали сход и объявили, чтобы никто не являлся на призыв, что красные войска уже подходят к Перекопу и через две недели будут здесь. А в городе я вчера слышал, когда на лекцию ездил: пароходные команды в Феодосии бастуют, требуют власти советам; в Севастополе портовые рабочие отказались разгружать грузы, предназначенные для добровольческой армии, и вынесли резолюцию, что нужно не ждать прихода большевиков, а самим начать борьбу. Агитаторы так везде и кишат.
Анна Ивановна взволнованно сказала:
— Ведь ждали, в Феодосии должен был высадиться греческий десант!
— Да, но высадился он в Константинополе. Там революция, правительство бежало.