Смотрю, какъ поднялся протодьяконъ, здорово былъ въ зарядѣ… и давай орать: «сельди га-лански… ма-рожено… ха-ро-о-ши!..» Всѣхъ уложилъ врастяжку. Подошелъ къ Марьѣ Тимофевнѣ, кричитъ: «берите ее в министры! У насъ министры не быстры!» А тутъ вице-губернаторъ!.. Ну, ничего, смѣялся. А потомъ комплиментъ Василію Поликарпычу преподнесъ. Вынулъ его изъ-за стола, какъ ребенка, на руки взялъ, помните, какъ въ «Соборянахъ»… – поцѣловалъ осторожно и возгласилъ: «твоей головой, Вася, всякую стѣну прошибить можно!»
Все о нихъ разсказывать если, – романъ выйдетъ. Пиши – Россія!
Помните, конечно, какъ дѣвки наши или молодухи ягоды по дачамъ продавали? Голосъ пѣвучий, мягкій, малиновый, грудной. Красавцы какія попадались! Стоитъ за рѣшеткой, бѣленькая, цвѣтной платочекъ, съ рѣшотами клубники или малины, сама малинка. – «Не возьмете, барыня, малинки? Садовая, усанка… хорошая малинка?…» Такимъ шелковымъ говоркомъ стелетъ, какъ мѣхъ лисій. Не то, что парень – трубой выводитъ, хоронитъ будто: – «садова мали-на-а!..» Другая попадется – сливками обольетъ, – глазами – лаской, ситцевая бабенка наша, сама малина со сливками! На нашемъ сѣверѣ ягодки попадаются такі-я!.. И глаза, и губы… – цвѣты – сады! Помните – «Въ саду ягода-малинка подъ закрытіемъ росла…»? Такая и была Марья Тимофевна наша, Маша-ярославка, ягодная Маша. Вся изъ русскаго сада вышла. Должно быть, была красавица. Я ее помню уже пожилою, вальяжною, боярыней. Отецъ говорилъ: «была первый сортъ, навырѣзъ».
Свѣтлая, глаза съ синевой, бѣлолицая, и застѣнчива, и бойка, и тиха, и жарка… Ма-ша!
Привезли ее, сироту, въ Москву, къ теткѣ, – ягодами торговала тетка на Смоленскомъ рынкѣ. И пошла она носить ягоды по дачамъ, со всякою овощею, по сезону. А зимой – съ мороженой навагой, на салазкахъ, съ мерзлыми карасями, – стучатъ-то, какъ камни! – съ мочеными яблочками, съ клюквой. Пѣшая всегда, и въ дождь – и въ ведро, и въ метель. И по грязи. Ночами ходила за товаромъ, изъ садовъ прямо забирала, – днями напрашивалась по дачамъ, у заборовъ. Ее скоро признали, полюбили, – ярославку, «ягодную Машу», – такъ и звали.
Сколько соблазновъ было! «Прошла чистою ягодой, – не помялась, не подмокла!» – шутилъ, бывало, Василій Поликарпычъ. Кому и знать-то? Скажетъ, а Марья Тимофевна закраснѣетъ. Смотрѣтъ пріятно. Стыдливая красота… – теперь не встрѣтишь, по опыту ужъ знаю. И сама, и товаръ, – всегда на-совѣсть.
Скоро бокъ-о-бокъ съ нею стали встрѣчать парня-ярославца, съ лоткомъ, съ корзиной на головѣ, съ телѣжкой, – веселаго, разбитнаго, умѣвшаго говорить подъ пѣсни. Онъ такъ и сыпалъ: – «Ваше сіятельство, выше степенство, ваша милость… сударыня-барышня… да вы глазками поглядите, зубками надкусите!..» – прикидывая мѣтко, кому какъ впору. Подъ его пѣвучую игру торговца, за его свѣжесть и пригожесть, за бѣлые его зубы, – смѣющимся горошкомъ, – любили у него покупать дамы: онъ приносилъ веселье.
Сколько же онъ зналъ всякихъ приговорокъ! – теперь забыто. Бывало слышать голосокъ разливный: «ко-ренья… бобы-го-рошекъ, младой карто-фель… цвѣтна ко-пуста… редиска молодая… огурчики зелены!..» И в каждомъ звукѣ вы слышите и хрустъ, и запахъ, прямо, ну… вырѣзалъ словами! «Вася-пѣвунъ ѣдетъ!» – улыбались. Брали. – «Барышня-сударыня… огурчикъ! Извольте – надкусите… медъ-сахаръ! Огурчики… всѣ какъ омурчики… Дынька-съ? Барышня, прикажите… не потрафлю – накажите, оставляю безъ денегъ-съ… Живой сахарокъ-съ, извольте кушать! Прикажете-съ? Сахаръ къ сахару идетъ-съ… ротикомъ накусите, – царская-съ! Самаго дамскаго вкуса-аромата, нѣжна, пухла, какъ вата… губки румянить. Красота не вянетъ! Прикажете!..» И покупательницы смѣялись:
– «И хитрюга же ты, Василій!.. Сразу видно, что ярославскій!..»
– «Далеко, сразу не увидишь… изъ-подъ Ростова, села Хвостова… Не я, барыня, – товаръ мой хитрый. Не дохвалишь – въ канаву свалишь. Каждый день по четыре пуда на головѣ таскаю. Прикажите, сердце освѣжите… Парочку-съ или… тройку? Есть для васъ одна канталупа..!»
Заглядывались на красавца-ярославца. Ему сватали огородникову дочку съ большимъ приданымъ, вдова одна съ капиталомъ набивалась, но ярославецъ намѣтилъ Машу.
Повѣнчались и повели дѣло шире. Маша открыла палатку на Смоленскомъ. Василій – на Болотѣ, оптомъ. Подрастали дѣти. Въ Охотномъ была уже фруктово-колоніальная торговля, на два раствора. Василій Поликарпычъ приглядѣлъ по дешевой цѣнѣ, въ разсрочку, запущенную усадьбу, съ фруктовымъ садомъ, завелъ грунтовые сараи-оранжереи – для деликатныхъ фруктовъ, заложилъ яблочные сады, ягодное хозяйство – «манину забаву», и отпустилъ Марью Тимофевну на вольный воздухъ. Дочерей повыдавали замужъ, подрастали внуки. Въ Охотномъ на фруктово-бакалейномъ дѣлѣ остался уже почтенный Поликарпъ Васильичъ, въ золотыхъ очкахъ, профессорскаго вида, уважаемый дѣятель фруктово-колоніальной биржи, а Василій Поликарпычъ, уже именитый, поставщикъ Двора, Праги, Эрмитажа, Дюссо… – и заграницы, – къ Марьѣ Тимофевнѣ перебрался, – «подъ яблоньками соловьевъ слушать»!
Ну вотъ, «соловьи» и прилетѣли.
Метръ-дʹотели въ шикарныхъ ресторанахъ предлагали въ разгаръ морозовъ: – «первая земляника, «Королева»… персики, шпанская вишня – «Щечка Лянператрисъ».. отъ самого Печкина-съ, отборные-съ?!..»
Золотые гербы-медали стояли на оберткахъ, вѣдалъ «волшебникъ-геній», ярославецъ отъ графа Воронцова, бывшій на выставкахъ въ Европѣ – «съ одной корзинкой». Лежали его персики и сливы, и клубники – на русскихъ кленовыхъ листьяхъ, на русскомъ мохѣ, въ лубяныхъ коробкахъ, подъ стеклянными колпаками мальцевскихъ заводовъ. Стоили эти выставки Василію Поликарпычу «за пять тысячъ!» – но… – «для чести-съ, для русской славы-съ!» И все – выхожено ногами, вымѣшано по грязи, вымочено дождями, выкрикано осипшимъ горломъ, – долгими-долгими годами.
И вотъ, я выезжалъ въ «манинское царство», въ радостную когда-то «чашу», въ царство веселыхъ фруктовъ, созданное трудами ярославцевъ. И еще чемъ-то… – любовью, честью, гордостью, сметкой, волей, – всѣмъ повольемъ, что изъ дикаго поля-лѣса вывело въ люди Великую Россію.
Въѣхалъ – и не узналъ и дома! Гдѣ порядокъ? Зеленыя кадушки, усыпанныя краснымъ пескомъ дорожки, цвѣтникъ, газоны, съ зеркальными шарами, птичники съ царственно-важеватою цесаркой, съ павлинами на палкахъ, съ корольками? Гдѣ серебристыя, палевыя, золотистыя, трубчато-вѣерныя воркуньи, турманки, шилохвостые, монашки? Гдѣ пекинскія, съ шишками на носахъ, утки, гуси, несшіеся, бывало, на бѣлыхъ крыльяхъ въ аллеяхъ, зарей ноябрьской, крѣпкой, вздымая красные вороха морозныхъ листьевъ, оглушая желѣзнымъ крикомъ? Все слиняло, глазѣло дырой и грязью. Въ сосновомъ домѣ, – свѣтло, просторно вывелъ его хозяинъ, – въ венскихъ зеркалънахъ окнахъ, чтобы свѣтлѣе было, – торчала заплатами фанера, не смотрѣлись цвѣты въ вазонахъ – гіацинты, глоксиньи, хризантемы, левкои, гортензіи, гвоздики, – по сезону глядя. Сидѣлъ за ними какой-то тупоглазый, «молдованъ грузинскѣй».