Гарри коснулся её руки, и она едва не подпрыгнула.
— Дыши, — с плутоватой усмешкой шепнул он.
И Гермиона дышала.
Дышала — весь этот бесконечный, сладкий, как тягучий пирог из патоки, вечер, дышала, пока они — все вчетвером — вспоминали какие-то совершенно сумасшедшие и глупые вещи из далёкого-далёкого четвёртого курса, и ей было одновременно легко и тяжело… и Виктор посматривал на неё из-под густых чёрных ресниц, и ей хотелось, чтобы он назвал её, как тогда, нелепо и с акцентом: «Герми-вонна».
— И всё же это было просто здорово! — весело сказал Гарри. И вдруг стрельнул глазами в сторону Крама. — Ну, а ты, Виктор, надолго к нам?
Крам медленно кивнул. Он оказался по-прежнему немногословен и отвечал односложно, и у Гермионы сердце заходилось каким-то глупым лихорадочным стуком от мысли о том, что в письмах он был совсем, совсем другим… и болело, болело, болело. Не болело столько лет! — и на тебе.
— Я здесь с командой, — пояснил Крам, и голос у него оказался глубже и ниже, чем помнила Гермиона. А ещё он почему-то взглянул на неё — и она вспыхнула, как девчонка. — Матч с Британией совсем скоро.
У Гарри глаза загорелись, и следующие несколько минут были заняты оживлённой беседой о квиддиче. Гермиона, ничего в нём не смыслившая, тихо цедила чай и исподволь, незаметно, как ей казалось, разглядывала Виктора. И вдруг Снейп, сидевший рядом, тронул её за локоть и шепнул:
— Нужно поговорить.
Растерянная, она всё же кивнула, поднялась, оправила чудовищно короткое платье и вслед за Снейпом выскользнула из гостиной в коридор. Ей показалось, что Крам ожёг её взглядом, но, наверное, это была всего-навсего игра воображения.
— Мисс Грейнджер, — Снейп на неё не смотрел и упорно не именовал «миссис Уизли», — это не моё дело, а я предпочитаю не лезть в чужую жизнь, но Гарри попросил меня поговорить с вами.
На слове «Гарри» он не спотыкался, не делал паузу, но его голос как-то совсем неуловимо теплел, и это было так интимно, что она невольно смущалась этих ноток.
Гермиона непонимающе огляделась, почувствовав себя очень уязвимой в этом тёмном узеньком коридорчике, и спросила почти с вызовом:
— О чём?
Видимо, Снейп испытывал схожие чувства — на его скуластом лице отразилось почти что замешательство, но он быстро совладал с собой. И непривычно мягко, будто разговаривая с неразумным ребёнком, а не с почти двадцатипятилетней женщиной, сказал:
— Вы несчастливы.
Гермиона подавилась вздохом. Снейп запахнулся в мантию.
— Вы несчастливы, — повторил он, словно первые эти слова, оглушительные и резкие, не возымели на неё эффекта. — Вы живёте с нелюбимым, неверным мужем, работаете на надоевшей работе, а ваши единственные друзья — отвергнутый обществом национальный Герой и желчный старый сухарь.
Гермиона возмущённо открыла рот, чтобы сказать ему, чтобы сказать ему хоть что-то, кем он был таким, этот Снейп, чтобы рассказывать ей, счастлива она или нет, но тот жестом заставил её замолчать. Зачем-то сжал пальцами её подбородок. И процедил:
— Не делай глупостей, девочка. Ты и без того занималась этим последние десять лет.
А потом — выпустил.
Вот и весь разговор.
Только уже через минуту, готовый вернуться в гостиную, он сказал вдруг, не поворачиваясь к ней лицом:
— Насколько мне известно, матч состоится через неделю.
И она осталась в коридоре совсем одна, растерянная, ровным счётом ни-че-го не понимающая. Почти испуганная — оттого, как легко оказалось её прочесть. Взволнованная — оттого, как боролись в ней теперь желания и долг.
На подгибающихся ногах она вернулась в гостиную, но уже не могла участвовать в разговоре — молчала, отвечала невпопад, забывала, о чём её спрашивали… в голове набатом билась одна мысль: а если, если, если?
Когда она уже уходила, отчего-то хмурый Крам сказал вдруг:
— Я провожу.
И, хотя провожать нужно было два шага от крыльца, Гермиона почему-то не нашла слов, чтобы возразить ему. Или, может, дело было во взгляде Снейпа, от которого у неё язык узлом завязался? Этот взгляд будто говорил ей: не будьте идиоткой, мисс Грейнджер.
Мисс Грейнджер она не была, а вот идиоткой…
— Х-хорошо, — запнувшись, ответила Гермиона, и лицо Крама будто осветилось изнутри, словно это коротенькое слово могло его обрадовать.
Как-то само получилось, что они спустились по ступенькам, что захрустел под ногами весёлый снег, что она едва не поскользнулась на льду, а Крам придержал её за талию… и там, где его большая тёплая ладонь коснулась её тела, кожа запылала даже через слои одежды.
— Спасибо, — смущённо выдохнула она. Виктор криво усмехнулся, коснулся вдруг её пальцев. И спросил, так явно робея, что у него даже проявился вновь давно сглаженный многолетней практикой акцент:
— Мы… ещё увидимся? Я хотел бы… пригласить тебя на ужин.
Гермиона застыла. Что ей было ответить ему, этому мужчине, которому она столько могла бы сказать и которому не решалась сказать ничего? Мужчине, которого, как ей казалось, она давным-давно уже не любила — ведь не бывает так, чтобы чувства жили столько лет без встреч и общения, подогреваемые только редкими письмами…
Виктор истолковал её молчание по-своему.
— Извини, — сказал он как-то горько — и хотел уже уйти, но она, опьянённая собственной дерзостью, схватила его за запястье, выдохнула вдруг:
— Подожди… подожди. Я не знаю адреса.
И, Мерлин всеблагой, он шепнул ей адрес на ушко. Будто на заснеженной улочке был кто-то ещё, кроме них, и этот кто-то мог подслушать.
Когда Гермиона аппарировала домой, ухо — там, где его почти коснулись губы Виктора — ещё горело.
Рон ночевать не пришёл, но она была даже рада этому — не надо было оправдываться, что-то мямлить, прикидываться спящей, дожидаясь, когда мужу надоест выпрашивать супружеский долг, и он уйдёт… иногда она благодарила богов за то, что Рон изменял ей. То ли оттого, что так она знала точно: он не любил её, не любил, она не должна была любить его в ответ; то ли оттого, что его измены обесценивали её верность.
— Дура, дура, дура! — прошептала она на этой мысли, вжимаясь лицом в подушку, и зажмурилась.
Ей снилось, что Виктор держит её за запястья и шепчет ей что-то на ушко — и всё её тело горело от его слов и от его сильных обветренных рук.
На работе она была рассеяна, едва не напортачила в важных документах, и её заместительница, симпатичная женщина средних лет, в сердцах воскликнула:
— Что же это вы, миссис Уизли! Неужто второй медовый месяц?
Гермиона не помнила, что солгала ей.