Она бы сейчас и имени её не вспомнила — не в этот момент, не в очередном коротком платье (глупые женские штучки!), не за столом напротив Крама.
Она ела, не чувствуя вкуса. Что-то спрашивала, что-то отвечала. Бешеный шум крови в висках мешал думать и слышать, она вся была этим шумом, этой бесконечной пульсацией — и, Мерлин, какой она была неуклюжей. Споткнулась на ровном месте — что за смех! Виктор поймал, придержал, а она невольно ткнулась щекой в его твёрдую грудь — и застыла так, растерянная и ошарашенная. Каким новым и сладким оказалось это чувство! Будто никто и никогда прежде не прижимал её к себе вот так, бережно и вместе с тем крепко, будто ничья кожа до этого не обжигала её даже через одежду.
— Гермиона? — встревоженно спросил Крам, и она отшатнулась, разом поняв, как всё это выглядело со стороны, и залилась краской стыда, и забормотала что-то в своё оправдание…
А потом Виктор снова пригласил её на ужин.
И приглашал — каждый последующий вечер всей этой сумасшедшей недели. Она сходила с ума, изводила себя бесконечными домыслами и подозрениями, но он вёл себя безупречно — ни одного лишнего прикосновения или лишнего слова. Только взгляды, взгляды, горячие, жадные…
Взгляды, которые потом, ночами, заставляли её гореть и плавиться в холодной супружеской постели.
В день накануне матча, накануне Рождества, она пришла к нему в последний раз. Точно зная, что — в последний, что так больше нельзя, что эта почти-измена, почти-близость извела её, измучила, что она не может больше смотреть Рону в глаза, что с неё хватит…
Встречая её, Виктор галантно протянул руку, помогая опереться.
И только.
В тот вечер он больше к ней не прикасался, но она по-прежнему краснела и ляпала несусветные глупости; ей казалось, что теперь запах его тела, его туалетной воды, свежести и ещё чего-то, чего-то неясного, дразнящего, будет преследовать её постоянно, и…
И она поняла вдруг со всей отчётливостью, что так — не выдержит. Что ещё одно прикосновение этого мужчины лишит её всех тех добродетелей, которыми она так гордилась: терпения, выдержки, способности жертвовать своими желаниями в угоду долга… что вот она — её бессмысленная, беспощадная любовь, — пульсирует и колотится в груди, и если она не уйдёт, не уйдёт прямо сейчас…
— Виктор, я… — выдох дался с трудом, она обняла себя за плечи, вздрогнула, спрятала взгляд. И прошептала, боясь посмотреть на него:
— Я не могу… так.
Крам молчал. Гермиона ждала чего угодно, попытки превратить всё в шутку или упрёков, того, чего всегда подсознательно ждала от Рона — но Виктор не сделал ни первого, ни второго.
Он накинул Гермионе на плечи свою мантию и мягко произнёс:
— Ты дрожишь.
И она расплакалась. Разрыдалась, как двенадцатилетняя девочка, громко, со всхлипами и покрасневшими щеками, а он прижал её зачем-то к себе и принялся баюкать, как несмышлёныша, и шептал ей в макушку, что всё понимает, что она не должна, что он не станет принуждать, будто бы, право слово, в этом был виноват он, будто бы не сама Гермиона…
Она и сама не знала, как это произошло. Просто в какой-то момент слёзы сдавили горло, но вместо просьбы отпустить её, дать ей уйти она подняла голову и выдохнула:
— Поцелуй меня.
И целую секунду ждала отказа. Но Виктор смотрел на неё молча — Виктор, её Виктор, с чёрными глазами и коротким ёжиком волос. А потом его твёрдые горячие губы накрыли её собственные.
Её ещё никогда так не целовали. И никогда ещё она не плакала во время поцелуя; было мокро и солёно, губы пекло и жгло, но откуда-то взялись силы притянуть Виктора ближе к себе за шею, чтобы не отстранялся, и целоваться, целоваться, целоваться, пока не закончился в лёгких кислород.
А потом…
Потом она сбежала из его квартиры. Промямлила что-то невразумительное и — сбежала. Рухнула на полу их с Роном спальни такой, какой была: заплаканной, с потёкшей косметикой — маггловской, — в идиотском коктейльном платье.
Такой её и нашёл Рон.
Долго спрашивал, что случилось, и, не получая ответа, хватал её за запястья, но ей было тошно и жарко, она вырывалась — чувствовать руки Рона там, где раньше были его, было невыносимо, она просила, захлёбываясь своей истерикой:
— Отпусти, отпусти, не трогай…
А когда Рон, опустошённый и обессиленный этой короткой схваткой, опустился на пол рядом, закрыла лицо руками и прошептала:
— Я не люблю тебя. Я… — всхлипнула, закусила дрожащую губу, — я не люблю тебя…
Рон сжал зубы так, что на скулах заплясали желваки. Хотел что-то сказать, но она не дала — заговорила, впервые давая себе волю:
— Я знаю, знаю, что ты мне изменяешь. Я только не знаю… не знаю, кто она, но это неважно, неважно, правда? Важно, что мы оба совершили ошибку. И оба о ней жалеем. Рон, господи, как мне быть, мне страшно, я…
— Тише, тише, — неожиданно спокойно сказал он, обнимая её за плечи. — Мы что-нибудь придумаем.
Гермиона посмотрела на него красными от слёз глазами. И вдруг криво улыбнулась.
— А хорошо, что у нас нет детей, правда? — сказала она жалко, ломающимся голосом, и снова всхлипнула. Рон не ответил, только хватка его на её плечах стала почти стальной. И Гермиона продолжила:
— Да, наверное, да, хорошо, они… им же было бы плохо, так? Было бы… Рон, мне так жаль, так жаль…
Что он отвечал ей, она не слышала.
— Я думала, я счастливая… — прошептала она уже позже, ночью, когда оба лежали в постели, не касаясь друг друга. Слёз не было, но где-то в груди всё ныло и болело. — Что я сделала правильный выбор. А выходит, Гарри был прав…
— Замолчи! — резко крикнул Рон, и она вздрогнула. Муж повернулся к ней лицом, сердитый, покрасневший. — Не говори об этом… этом…
Гермионе стало вдруг неожиданно легко. Будто дошло наконец, сколько всего надуманного, лишнего, тяжеловесного теснилось в её голове.
Она встала с кровати, вытащила из-под подушки волшебную палочку, повернулась к мужу и чётко, внятно проговорила:
— Мне жаль, что ты так и не понял, Рон, как он счастлив. Как они с Северусом счастливы. Так, как никогда не будем мы с тобой.
И, как была, в одной ночной сорочке, аппарировала.
Это потом, уже на кухне у Гарри и Северуса, её прорвало — она снова плакала, рассказывала, давясь слезами и эмоциями, кусала губы. Гарри, разбуженный посреди ночи, прижимал её к себе, гладил по волосам, а она утыкалась в его плечо и ревела, как девчонка. И под наблюдением Снейпа глотала горькое успокоительное, на скорую руку сваренное им же. И долго, долго извинялась — за всё, за что только могла…
— Ну, хватит, — не выдержал наконец Снейп. Встал на ноги. Он набросил мантию прямо поверх ночной рубашки, и теперь из-под коротковатого чёрного среза торчали тощие голые ноги. — Мисс Грейнджер, вы, при всём вашем уме, поразительно глупы. Из-за чего вы рыдаете, что вы оплакиваете? Бездетный несчастливый брак, который тяготил вас шесть лет? Или, быть может, свою репутацию любящей заботливой жены?