— О, это ты, Раду, все сделал! — кричит она, подняв в отчаянии свои тонкие руки. — Это ты! Грозился убить, как собаку, — и убил. Надо бы заодно с ребенком уж и Мавру убить. А то... — здесь она внезапно смолкает и снова впадает в отчаяние. Рвет на себе волосы, бьет себя в грудь, раздирает одежду... перестанет на миг, прислушается, и снова то же отчаяние, вновь то же самое, но — все напрасно.
Ребенка нет.
Вокруг нее лишь разбросанные, изодранные лохмотья, густой лес и шум деревьев.
Ослабев от рыданий и отчаяния, она упала и замолкла. Горячие слезы струятся из-под закрытых век по ее бледному худому лицу...
Вот и конец. Как поклялся отомстить, — так и сделал. Ребенка убили, ее бросили, она обречена на смерть. У нее нет сил, чтобы подняться и идти за ними; остается лежать здесь и умирать, тщетно ожидая, не пройдет ли кто-нибудь лесом. Может, даже кто-нибудь из своих. Может, их силой заставили уйти, прогнали из села... и ее лишь временно оставили тут, а позже придут и заберут с собой.
Может... Но — ребенок? Ребенок принадлежит ей.
Она лежит и прислушивается...
Кругом тихо-тихо, только шелест листьев.
Где-то поблизости, кажется, постукивает мельничное колесо... шумит речка... но господь его знает, где это. Господь знает, где люди.
Она снова принимается плакать, снова звать на помощь. Пытается встать, но чувствует, что едва держится на ногах. Она же еще больна. Господи боже, что ей делать?
Опять она медленно валится на землю, припадает к ней лицом и захлебывается от отчаяния в безумном плаче. Ничего не чувствует, ничего не сознает, кроме своего горя, кроме боли. От внутреннего огня начинает гореть все тело.
Но что ей до этого, раз у нее нет ребенка. Ребенка!
Убили!
В глазах у нее темнеет, в ушах звенит, затем наступает страшная слабость... жар... глухота... провал...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вдруг кто-то ее тормошит, поднимает.
— Ты проснулась уже? Не спи!
Мавра с трудом открывает глаза, вглядывается, приходит в себя. Над ней склонилась высокая пожилая женщина, с виду пани или что-то в этом роде, а рядом — люди: женщины и мужчины.
Эта женщина или барыня, с черным платком на голове, бледная и худая, глядит на нее с участием и говорит:
— Вставай и пойдем со мной. Побудешь у меня. Ты больна. Лежала здесь больше суток. Мои люди доведут тебя потихоньку до моего дома.
Мавра все еще ничего толком не понимает, но повинуется и пытается встать.
Все, особенно женщины, с любопытством приглядываются к несчастной, которая лежала на земле, словно большая подстреленная птица, с прекрасными, невыразимо-грустными, черными, как ночь, глазами; вокруг нее были разбросаны лохмотья, одежда, валялись золотые червонцы. Молодая и красивая, но бледная, с длинными всклокоченными волосами, рассыпавшимися по плечам и груди, она казалась сейчас почти страшной.
— Где мои люди, цыгане? — спрашивает она слабым голосом, с чуждым для них произношением.
— Должно быть, бросили тебя, — участливо говорит высокая худая женщина в черной одежде. — Должно быть, бросили тебя.
Мавра широко открывает глаза, ее губы кривятся от сдерживаемых рыданий.
— Когда? — спрашивает она.
— Недавно, видно. Среди них, говорят, произошла драка из-за какой-то кражи, ранили одного, цимбалиста, а потом уселись в свои фургоны и уехали ночью так, что никто и не видел. На тебя еще вчера вечером натолкнулись люди, которые пришли сегодня утром ко мне на мельницу, да я не могла забрать тебя к себе раньше. Ты все время спала. Страшным сном спала ты, будто мертвая. Что с тобой случилось?
— Не знаю, — отвечает Мавра, с удивлением бросая блуждающие взгляды на чужих ей людей, а потом, вспомнив о ребенке, опять заливается горькими слезами. Плачет, протягивает умоляюще к ним руки и что-то говорит на чужом, непонятном для окружающих языке.
Но ее тут же прерывает Иваниха Дубиха, — это была она, — и с помощью людей поднимает ее.
— Куда уехали мои люди? — спрашивает больная.
Этого никто не знал. Кажется, в Венгрию.
А куда делся ее ребенок?
Тоже не знали. А у нее был ребенок?
Да. Сын. Белый. Первый ее ребенок. Она жена Раду, самого цыганского вожака. Не забрали ли цыгане с собой и ее ребенка?
И этого они не знали. Не имели понятия. И не видели ничего. После драки те сразу же ночью исчезли...
Так, может, ее ребенка убили?
Нет. Они не знают.
О, верно, убили!
Нет. Не слыхали об этом. Только одного человека, слыхали, вожак в драке чуть не убил.
— О Раду! — простонала Мавра, ломая руки, и снова расплакалась. — Он, верно, и ребенка убил.