Ни на кого на свете, кроме одной только Мавры, не оставила бы на попечение Иваниха Дубиха свою Тетянку. Кто видел безграничную неугасимую любовь цыганки к этому ребенку, которого, нянча с детства, она считала почти что родным, тот тоже мог бы допустить мысль, подобно Иванихе Дубихе, что Мавра способна забрать ребенка и уйти с ним куда глаза глядят. Поэтому в глубине души Иваниха боялась окончательно отказать в просьбе цыганке, которой удавалось довольно часто под тем или иным предлогом осуществлять свои желания. Тетянка жить не может без своей смуглолицей няни. В младенчестве она убаюкивала ее своими грустными, монотонными, какими-то неизвестными в наших краях колыбельными песнями. Когда девочка стала постарше, цыганка забивала голову ей разными сказками, каких тоже в селе никто не знал и не слышал. И дошло до того, что девочка слепо повиновалась своей черномазой приятельнице, — что бы та ни приказывала, ни требовала, куда бы ни послала или позвала ее. Девочка всему подчинялась, исполняла все, что исходило от нее, — часто даже наперекор желанию самой Иванихи Дубихи.
Теперь, правда, Тетянке уже двенадцатый год, но цыганка имеет на нее влияние едва ли не большее, чем мать. Поэтому пусть-ка Мавра уходит с богом, если ей хочется, и живет там в лесу над обрывом, как ей угодно, а ребенок мало-помалу от нее отвыкнет и всей душой прилепится только к своей родной матери, как и должно быть, чего она в глубине души уже давно ждет.
К тому же Тетянка станет, может быть, послушней без Мавры, а то, избалованная вконец, она не всегда исполняет желания или приказания своей рассудительной матери. Если Тетяне чего-нибудь захочется, а Иваниха не разрешит, она мчится с жалобами к Мавре и рыдает, заливаясь горькими слезами. Мавра прежде всего утрет ей беленькое заплаканное личико и, если не сейчас, то позже, тайком, удовлетворит каприз ребенка. И так во всем и всегда. Пока что у Тетяны больших капризов не было, но не следовало потакать и тем, которые были.
Мавра — и наперсница и советчица ребенка, и, если бы не Иваниха, с ее рассудительным, трезвым умом, Мавра переделала бы ребенка целиком на свой лад.
Но Иваниха любила свое единственное дитя и, как ни была обременена работой по ведению своего хозяйства, находила время следить за Тетяной и Маврой и проницательно наблюдала за отношениями между няней и ребенком.
Приведет ли это к добру в будущем, если девушка привыкает всегда считаться только со своими желаниями?
Ясно, что нет.
Так размышляла Иваниха Дубиха и, наконец, сказала:
— Не в моей власти, Мавра, тебя удерживать у себя, если твои мысли вон куда направлены. Ступай с богом на Чабаницу, в сторожку, и живи там, как тебе по душе. Будешь ко мне оттуда за харчами ходить, поможешь кое в чем по хозяйству и возвратишься. Но знай, — добавила она строго и внушительно, — дочку я к тебе на гору не пущу. Она у меня одна. Она для меня всё. Захочешь повидать ее, спустись с горы. А к тебе не пущу.
— Боитесь, что я ее украду у вас? — спросила Мавра с горечью, и глаза ее сверкнули обидой. — Не бойтесь, и для меня она тоже всё на этом свете. Я ее у вас не украду.
— Ты ее любишь, Мавра, но и я ее тоже люблю. Ребенок не знает, что делать, то к тебе, то ко мне тянется. Ты ее слишком распустила. Что я запрещаю, то ты разрешаешь. Это нехорошо; из-за этого, сама знаешь, между нами не раз доходило до ссоры и слез. Она хоть еще и ребенок, но уже ничьей другой воли, кроме своей, не признает. Этому нужно положить конец. У меня на глазах еще было так-сяк, а если она застрянет у тебя на горе, что я буду для нее? Разве то, что будет называться моей дочкой.
Мавра ответила не сразу, она только молча вытерла ладонью глаза и сплюнула.
— Вы хотите, чтобы у нее сейчас уже был такой же разум, как ваш, — произнесла она, — чтобы она была такой набожной и строгой, упаси бог! А кто она еще? Мотылек, пташка — и только. Пусть играет, пусть радуется. Пускай смеется, поет, пусть будет счастливой... пока может, и пусть в материнской любви и в сиянии солнца купается.
— Я знаю, что она еще ребенок, — ответила Иваниха Дубиха с прежним достоинством. — Но ей уже пора перестать им быть. До этого времени она была твоей, Мавра, — добавила хозяйка. — Ты пичкала ее сказками, песнями, забавляла ее, забивала ей голову всякой всячиной, словно она боярская дочь. А теперь пусть берется за работу. Она лучше знает твои песни и сказки, чем молитвы, которым я ее учу каждое утро и каждый вечер.
Черные прекрасные глаза Мавры вспыхнули гордостью, и она улыбнулась.
— Я ведь и рассказывала ей самые лучшие сказки, какие только знала, учила самым красивым песням. А что она для меня ровно боярская дочь — это правда. Или, может, не правда, матушка-хозяйка? — спросила цыганка. — А и то, — продолжала она и все с такой же гордостью, словно о своем говорила. — Чьи пастбища на Чабанице лучше, чем у Иванихи Дубихи? У кого скот упитанней, сытей, чем у Иванихи Дубихи? А сама прекрасная чернобровая Тетянка, наряженная так богато, — не дочь ли она Иванихи Дубихи?