И уже Мавра дремлет; завыванье вьюги мало-помалу ее усыпляет. Вдруг Мавра просыпается, вскакивает на ноги и прямо трясется от внезапного испуга.
В ее окошко кто-то барабанит, кто-то настойчиво стучит.
Смерть?
Мавра решает. Конечно, она.
Мавра молниеносно распластывается на полу и подползает к двери, словно преграждая своим телом кому-то доступ в хату. Возле двери темно, здесь никто ее не увидит. Огонь в печи уже словно умирает, бледнеет, в хате темно.
— Пустите в хату! — явственно слышит она старческий охрипший голос, и у нее от испуга мороз подирает по коже, а всклокоченные волосы встают дыбом. И утихает. А через минуту опять: — Пустите в хату!
Мавра не шевелится. Затаила дыхание, все ее существо напряжено в эту минуту, обратилось в слух. И уши, и глаза, и сердце — все, что живо в ней, теперь только слушает.
И она слышит:
Ох, как бушует ветер, потешается над соснами, как расшумелись боры, дремучие леса! Вот уж и ее хата качается, уже сползает в овраг, вот-вот рассыплется, повалится. Капли пота выступают у нее на лбу. Смерть.
— Пустите в хату! — доносится опять старческий голос, кто-то отчаянно барабанит в дверь, а потом будто ждет, и — опять тишина, ни словечка больше...
В хате могильное безмолвие.
— Пустите в хату! — доносится в третий раз полный отчаяния, страшный голос...
Мавра застывает, не шевелится, будто знает заранее, что ее ждет, если откроет. Она не в состоянии это сделать.
Разбойник не пожалеет. Мавра знает множество подобных случаев, да и сами цыгане поступали так в прежние времена. Попросится в хату, доверчивый хозяин откроет, желая спасти человека, а его за это, точно зверя, бух... и весь сказ...
Нет. Она не сегодня родилась на свет, она не впустит никого. Не хочет быть убитой. Ее страшит смерть, она боится.
«Мавра, Мавра, у тебя на душе не один грех, сделай какое-нибудь доброе дело... многое тебе простится, — твердит ей внутренний голос. — Впусти! Может, какой-нибудь бедняга, чужак, боится погибнуть. Впусти!»
«Мавра, Мавра, опомнись», — молит в ней что-то опять, и трясет ее, как в лихорадке. Что-то борется в ней, толкает к двери, заставляет отворить. Она опять начинает дрожать от ужаса, все внутри в ней противится, будто она и в самом деле услышала под своим окном идущий из-под земли голос смерти, которая старается проникнуть к ней. Она почти сходит с ума от страха. Не знает, что делать.
Не поднимается с земли, а только ощупывает дверь и, напрягаясь изо всех сил, прислушивается к чему-то.
За окном утихло, шумят лишь сосны и отчаянно шаркают чьи-то ноги, словно отыскивают в снегу теплое место, борются с холодом.
Мавра снова обливается смертным потом, и ее поднятые руки бессильно падают.
Нет, не может открыть. Не в состоянии. Нет у нее сил, страх одолевает ее. Страх перед этим, как ей кажется, подземным голосом, который просит. Да будет воля божья. Она одна на свете, никто ее не защищает, пусть же она хоть умрет своей смертью. Открыть она не в состоянии. Она, как дикий зверь, укрылась здесь от людей, а злая судьбина и тут ей не даст покоя. Пусть оставят ее в покое и люди и судьба! Она не откроет. Не может. Пусть тот с тем голосом уходит с богом, кто бы он ни был, добрый или злой, из дальних мест или из ближних, пусть уходит. Ей тоже так отвечали, когда, бывало, прежде на чужбине, в поисках своих, она у дверей от голода и холода, как собака, скулила, выпрашивая подаяния: «Иди с богом».
И она шла. С богом или нет, она от горя не знала, но, раз ей приказывали убираться, она уходила.
Поэтому...
Она все молчит, не откликается, не шевелится, она борется с какой-то силой или чувством, повелевающим ей открыть дверь. «Мавра, Мавра, открой! Мавра, встань! — молит что-то в ней почти с отчаянием, стараясь ее образумить. — Мавра, отвори!»
Но волосы, как и раньше, встают дыбом, потом она опять слушает, напрягая все свои силы. И вновь она... словно вот-вот лишится сознания, сейчас умрет — поддастся кому-то; под окном, как раньше, слышится шарканье чьих-то ног.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Двое мужчин придут в ее хату, а вслед за ними и смерть», — вдруг молнией пронизывает все ее мысли предсказание карт.
«Нет, не открывать», — приказывает что-то в ее душе. Она не хочет смерти. Если переживет эту ночь — значит, будет еще жить, а тот ворог возле хаты, который замышляет ее погубить, который пришел по ее душу, пусть уходит назад. В такую ночь добрые люди не ходят. Она это знает. Знает, как делалось у цыган, которые только по ночам грабили, обирали, злодействовали. О, о, о! кто столько про зло знает, сколько она!