И опять распластывается змеей у двери.
Вдруг — что это?
До ее слуха доносится из-под двери страшное проклятие, которое потрясает ее до глубины души, пронизывая всю ее холодом, а затем как бы предрекает ей гибель. Еще минута и — тишина. Шарканье ног у двери прекратилось, слова замерли и — все. Даже, кажется, шум леса, отступая перед кем-то, расплывался, стихал.
Мавра обезумела.
В ужасе она закричала не своим голосом и уткнулась лицом в землю...
Когда это было, когда она слышала этот голос? О, вон еще когда! И это страшное проклятье... Оно теперь донеслось до нее разве что из-под земли. А на кого оно падало — того убивало. О, о, о!.. Когда она этот голос слышала? Когда же? Мавра, припомни...
Это хуже, чем смерть.
В ее душе вихрем поднимается ужас воспоминаний, и она содрогается, — не пришел ли ей в самом деле конец? А здесь спасенья ждать неоткуда. Ведь она одна. Одна на всю гору, на весь лес... одна... вот она уже умирает. Теперь она знает, чей это был голос. Знает. Это голос ее отца. Голос Андронати, когда он проклинал за непокорность и проступки. Его голос.
И тут Мавра разражается страшным, безумным смехом, каким не смеялся никто в этом одиноком жилье.
Голос ее отца? Откуда?
С того света?
С той поры как родился у нее белый ребенок, как она увидала, что лежит под деревьями, на чужбине, прошло двадцать, а может быть, и больше лет — она уж и сама не помнит. А что случилось тогда с отцом и матерью — этого никто ей не сказал. Она не могла дознаться. Бродила по свету, спрашивала, искала, возвращалась и снова уходила. Изливала душу перед иными, плакала, расспрашивала, но ничего не узнала ни о них, ни о своем несчастном ребенке. Только смерть так стирает следы. Только смерть. И все же это был голос отца. Его дух явился к ней. Мысли тучами роятся в ее растревоженном страхами и воспоминаниями мозгу, она почти не в своем уме.
И все же это был голос ее отца, Андронати. Только он один мог проклинать этим страшным проклятьем, которого все как огня боятся. Он один. Отец и мать были в таборе по возрасту старше всех. Откуда же могло донестись это проклятье, чтобы погубить ее ночной порой? Из-под земли? Когда отец, бывало, проклинает, земля содрогается.
И она уверена, что он явился к ней теперь из-под земли. В такую темную бурную полночь он мог явиться только из-под земли. Его душа явилась, чтобы предсказать ей смерть. Три раза просился к ней, три раза она не откликалась. И за то, что не вышла и не впустила его, он ее проклял...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Отцовский голос. Голос замогильный, страшный, охрипший, глухой, зловещий. Она виновата!.. Почему не открыла?
Ее губы кривятся.
Кому открывать?
Ведь была полночь, а в полночь бродят только разбойники или мертвецы.
...И терзается Мавра, лежа на полу, стонет, поминает имя господне. Молится... А что, если ее отец жив, — внезапно вспыхивает у нее мысль, — и вот, бродя по миру, наткнулся он неожиданно на ее жилище, а она не впустила его... О боже... не дай, чтобы так это было и чтобы она отца своего не впустила. Но... — продолжает терзать ее мысль... — это могло так быть. Он брел, как бредут все бедняки... брел наугад, не зная, что его ждет. Кто еще так скитается, как цыгане? Заблудился, замерз и попросился к огню, в теплую хату. Просил, молил... О, о, о! Мавра, ты не впустила, может, отца своего, а у тебя на душе и без того не мало грехов. Ты виновата! А как боролась с собой, как что-то поднимало ее руки, умоляло открыть дверь — и однако же... страх перед смертью превозмог. Не могла, боялась.
Мавра еще долго прислушивалась, дрожа всем телом. Не вернется ли? Но ничего больше не расслышала. Тишина, только тишина вокруг. Лишь в монотонном шуме деревьев различался доносившийся откуда-то из лесу какой-то глухой, протяжный, говорящий о голоде волчий вой. И больше ничего. Огонь в печи едва мерцал, точно подмигивая темноте в хатенке, где царила мертвая тишина...
Мавра не поднималась со своего места у порога, она все чего-то страшилась и осталась там, где лежала.
Взбудораженная страхом и мыслями об отце, она мучилась чуть не до самого утра.
Ранехонько утром, чуть только в лесу засерело, она поднялась и выглянула из хаты. Перед дверью и под окном на наметенном к стене снегу виднелись свежие, большие, беспорядочные человеческие следы, которые затем терялись, уходя в направлении к соседнему селу.