— А вот скажи по правде, — спрашивает старуха, — не пришелся ли тебе кто по сердцу? Не полюбила?
— Нет, Мавра, — сухо отвечает Тетяна и говорит правду.
Она действительно не любит никого. Не любит ни одного из тех, кого давно знает.
— Только у тебя счастья и покоя, пока никого не любишь, — подхватывает Мавра, — полюбив, одной ногой ступаешь словно в рай, а другой — в ад.
— Не знаю, — говорит тихо Тетяна и, широко раскрыв глаза и подняв черные брови, с любопытством смотрит прямо перед собой и ничего не видит. Склон горы напротив, поросший снизу доверху пихтами, как и прежде, пронизан косыми лучами солнца и кажется точно таким же, как и раньше. И больше ничего.
— Не знаешь, душенька, — подтверждает Мавра, — правда, не знаешь. Но зато я знаю. — Она при этом усмехается такой усмешкой, которую ни за что не поймешь.
А Тетяна глядит на нее своими ясными, лучистыми, как звезды, глазами и словно всем существом своим приготовляется заранее внимать тому, что должна услышать от старой няни.
— Любовь — это вот что, — произносит вдруг Мавра и, выпрямившись, подобрав под себя ноги, наклоняется к Тетяне, словно собирается открыть ей большую-пребольшую тайну.
— Вот что, — повторяет она, — ты встретишься с ним раз, и второй, и третий, а может, и больше, я не знаю. Это кому какое время суждено. Потом когда-нибудь ни с того ни с сего почувствуешь его возле себя, он приближается к тебе, и ты чувствуешь, что он уже и поцеловал тебя. Вот так первый раз, и второй, и третий. Он, Тетяна, тебя любит. Ты, Тетяна, его любишь... и почему ты не станешь ему верить, если он тебя любит? — И тут Мавра начинает хохотать так, что мороз по коже продирает.
Тетяна побледнела, не поняв старухи.
— Но бывает и так, что он тебя после всего этого бросит, — продолжает цыганка, зажмуривая глаза, — потому как у него уже есть другая, а то, может, у него было и две до тебя, — значит...
— О, о, о! — вдруг прерывает ее болезненным стоном Тетяна и, сжав губы, с трудом переводит дыхание. Она смотрит на старуху умоляющими глазами, складывает руки, как для молитвы, и, онемев, застывает.
— Не жди милосердия, доченька! — говорит, подчеркивая каждое слово, Мавра. — Милосердия нет ни у кого на свете, а особенно у тех, кто так поступает. Да и... на что оно тебе? Оно тебе уж ни к чему. Разве только, когда ты после всего этого бродишь по миру, таскаешься от хаты к хате, но это уже другое «милосердие»... Господи боже! сохрани нас от того, чтоб мы в нем нуждались. Так-то оно, доченька.
Все это пережила Мавра.
У нее был муж, атаман цыган и разбойников, Лукач Раду, злой, как волк, хитрый, как лиса, и красивый, как бояр. Да что из того? Однажды она плясала в Пусте, неподалеку от маленького мадьярского городка, перед какими-то барами, которые нарочно приехали в Пусту поглядеть на цыганский табор и на цыган, и заработала этим деньги.
— Ты плясала, Мавра? — спрашивает удивленно девушка, ибо впервые слышит это из уст старухи.
— Плясала, доченька. Да как еще плясала, и все больше вокруг костра, особенно когда к нам приходили господа и расспрашивали про наше житье и обычаи. Отец играл на скрипке, другие на цимбалах, а я плясала. Боже, как играл старый Андронати! — И при этих словах Мавра, словно от изумления, даже закачала головой. — Потом один из панов, красивый и молодой бояр, попросил, чтоб я и в городок приходила гадать и плясать. И я несколько раз ходила туда — когда с отцом, а когда и с мужем. Там встретила я того красивого молодого бояра еще раз. Он бросил Раду деньги за танец, а мне за гаданье, и Раду, жадный к золоту, давай и дальше меня на такие заработки посылать. Когда я шла с ним, то плясала, а когда одна — тогда только гадала. И хоть мне не всегда хотелось идти, но из страха перед Раду я должна была ходить. Так встретилась я с этим богатым бояром и второй, и третий, и четвертый раз, пока он не стал украдкой целовать мои глаза, ласкать меня и называть Мавру своей черной звездой, — пока не обезумела она от любви... Доченька! — сказала вдруг предостерегающе Мавра почему-то побелевшей как снег девушке. — Я была молодая, красивая и глупая, а он богач, прекрасный, словно месяц на небе, носился на коне, как ветер, и почему было мне его не любить, если он, пан, не брезговал прижимать к своему сердцу бедную цыганку, называть своей звездой, целовать и ласкать?.. Доченька! Кто видел такую любовь, настоящую, искреннюю и такую пылкую, как видела молодая Мавра, тот... господи боже, смилуйся над бедной женщиной, которая все-таки перед людьми согрешила, — застонала Мавра и, упав ничком на землю, смолкла.