Как уже сказано, Раду появился среди своих людей и швырнул широкополую шляпу оземь, не проронив ни слова.
— Раду! — начал тогда старый Андронати, отец молодой двадцатилетней преступницы. — Раду, что ты хочешь сделать? Я знаю, что Мавра виновата, знаю, как велит поступать наш обычай с изменившей женщиной, и знаю, что если не мы накажем, то грех сам может покарать ее не меньше нашего. Покарать сейчас, или через двадцать лет, или еще позже, но покарать должен. Что ты хочешь делать? Мавра виновата. — И с этими словами он покорно склонился перед молодым вожаком.
Раду не ответил ничего, а вместо ответа разодрал на груди своей синий кафтан и снял с шеи небольшой мешочек.
— Освободите мне место! — крикнул он. — И слушайте внимательно!
Цыгане задвигалась, освобождая место молодому вожаку, и расположилась вокруг него, полные любопытства и покорности. А Раду, как царь ночи, гневно и гордо потрясал головой с ниспадавшими на плечи длинными вьющимися черными волосами, отличительным признаком свободного человека. Потом сунул руку в мешочек и, вытащив полную горсть блестящих червонцев, швырнул их оземь, как перед тем свою шляпу, и крикнул:
— Вот раз — тому...
И, проделав то же самое снова, крикнул опять:
— Вот два — тому... А вот и три — тому, кто уберет с моих глаз через два дня изменницу, а с ней и ее белую собаку!..
...Цыгане сразу притихли, но ненадолго; вскоре послышался шум, походивший сперва на рокот одних только басовых струн, а затем — на шелест листвы...
Все знали, что у них очень тяжко карают за измену, но то, что они услышали этой ночью, — такого у них не бывало еще никогда; такого — нет! Сколько драк и злодейств бывало среди них! Чего только не случалось. Но чтобы сам рай выступал и приказывал убить свою жену, расплачиваясь за это чистым золотом, — такого среди них еще не бывало. Подобное могла придумать лишь такая обезумевшая от ревности, отчаянная голова, как Раду.
В первую минуту не знали, что и сказать, с чего начать. Их захватило врасплох это страшное решение вожака. Поэтому они сперва молчали.
Но недолго длилось молчание встревоженных цыган. Снова поднялся старик отец, Андронати, высокий, тонкий, бородатый цыган, первый среди них музыкант, — даже и теперь державший скрипку в руках.
— Погоди, Раду... — сказал он, поднимая плавным жестом руку. — Погоди ты, Раду. Над всеми нами есть бог, и мы все его дети, и белые и цыгане, Раду и Мавра. Ты на ее судьбу...
Раду прервал старика, с его уст сорвалось страшное проклятье, но Андронати продолжал:
— Ты, Раду, единственный сын у своего отца, старейшины в Семиградье, а Мавра единственная дочь у меня, знаменитого музыканта Андронати из Пусты[3], — и вы поженились. И потому для меня ты — то же, что Мавра, а Мавра — то же, что ты. Не позволю я Мавру изгнать или погубить, как ты этого хочешь, хотя знаю, что наши обычаи велят за любую измену жестоко карать, все равно мужа или жену. Я бы и тебя не позволил погубить, случись что-нибудь, и законно потребовал бы этого. Мы будем судить Мавру иначе, по-хорошему, по-человечески. Позволь ей только еще три дня пожить среди нас, об этом тебя просит отец Андронати. — И, промолвив это, он склонился перед молодым еще вожаком.
— Изменница она отъявленная, чтоб ей утра не дождаться! — опять вырвался дикий крик из клокочущей яростью груди мужа.
— Может, и не дождется, — отозвался старый Андронати. — Уж больно ты хочешь со свету ее сжить. Пожалуй, она сама уйдет от нас навеки, и твои золотые дукаты останутся при тебе.
— Пусть уходит, пусть уходит! — поднялся гомон среди цыган. — Опозорила нас. Первым же сыном, первым же ребенком! А что будет дальше! Вон ее, она сама себе дорогу выбрала! — крикнул голос из толпы. — Вон!
— Нет, убить, чтобы и с другим так не поступила! — шипел Раду. — Убить!
— Через три дня Мавры не будет среди нас, — отозвался снова Андронати. — Ее судьбу решил уже сам ребенок, которого вы разорвали бы на куски, даже останься Мавра среди нас. Каждый колотил бы его. А так... она исчезнет с глаз ваших и Раду.