— Ты, — продолжает он, — так прекрасна, что я люблю только тебя одну.
— О...о...о! — болезненно вскрикивает она и нагибается за красными цветами мака.
— Не веришь?
— Чему я должна верить? — спрашивает она и поднимает удивленно черные свои брови.
— Что я тебя одну люблю.
— Меня?
— Тебя.
— И ты тоже красивый, — говорит она просто, — только у меня тяжело на душе.
— Почему? — спрашивает он искренно и вдруг обнимает ее за шею. — А вот у меня не тяжело.
Она выскальзывает.
— С тобой мне тяжело.
— Со мной?
— Да. Я пришла тебе сказать, что больше уже не приду.
— Но зато я приду, — отвечает он.
— Куда?
— В любое место, где ты будешь.
— Нет. В любое не придешь.
— Приду, раз говорю.
— И в наш дом?
— И в ваш дом. А где ваш дом?
— У мельницы над рекой. Знаешь?
— Иванихи Дубихи? — спрашивает он удивленно. — Да?
— Да. Это моя мать.
— Прегордая пани, — отвечает он и едва сдерживается, чтобы не присвистнуть. — Издали кусает!
— Моя мать богомольная, людям добро делает, любит только правду.
— И что из того? — отвечает он.
— Ничего. И тихо в нашем доме — лишь она, да я, да святые иконы; красиво так и любо...
— Еще тебя в монашки отдаст, — шутит он.
— Может, и отдаст, если я захочу.
— Если не посватаю.
Она вспыхнула.
— Пойдешь за меня?
— Если захочу, пойду.
— Ишь ты? — передразнивает он ее опять.
— Ишь ты! — откликается она высокомерно в ответ, даже не взглянув на него. И вдруг прибавляет спокойно: — Ступай себе!
— Уйду, когда захочу, ты не прикажешь мне, хоть ты и Дубивна!
— А мне лучше, когда я тебя не вижу, — отвечает она, опустив в землю глаза. И с этими словами поворачивается, уходит.
— Туркиня! — кричит он огорченно, умоляюще, и через минуту он уже рядом. — Ласточка!
— Хочешь свистнуть? — спрашивает она и пронизывает его долгим, пытливым, словно предостерегающим взглядом.
— Туркиня!
— Уходи! — почти молит она. — Мне тоскливо, мне тяжко. Мне во сто раз лучше, когда я тебя не вижу. Гриць! Уходи, ступай себе! Мне так тяжко... уйди!
— Глупая ты! — отзывается он.
— Думаешь, я неправду говорю? — отвечает она и, приблизив свое бледное лицо, смотрит правдивыми глазами прямо на него. — И не жди меня больше, — добавляет она, — больше я не приду.
— Приходи, приходи, ласточка! — просит он покорно и низко склоняется перед ней. — Приходи и защебечи здесь в лесу, а я буду ждать.
Вдруг, — пока он заметил, опомнился, — она быстро повернулась и, ни разу не оглянувшись, раздвинула ветви пихт, порхнула между ними, как птичка, и исчезла... будто ее и не было.
Он почему-то не посмел последовать за ней. Вспомнил пани, ее мать, не захотел ее сердить и остался там, где стоял. Потом подошел к коню, обнял его, как друга, вздохнул, подождал с минуту и, недолго думая, протяжно свистнул...
Прислушался.
Легкий, легчайший, еле слышный шум колеблет воздух, призывает к молчанию...
Все молчит, выжидает.
«Не при-ду!» — вдруг долетает к нему откуда-то с горы трепещущий милый голос. А вслед за ним отчетливо откликнулось за оврагом, от противоположной скалистой стены, замирающее:
«Не при-ду!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сбежала к себе домой, в долину, запыхавшаяся, взволнованная, упала перед святыми иконами и молится: «Господи, тошно мне, — жалуется, вся сжавшись, словно удерживаясь от рыданий. — Господи, мне тошно... Отчего мне тошно?»
Прискакав домой, Гриць спешит прямо к белолицей Настке. Ему хочется прижаться к чьему-нибудь сердцу, к кому-нибудь приласкаться, кому-нибудь сказать, что он любит «Туркиню». Что она такая, что она этакая... Что у него болит сердце... что она сказала то-то... ответила так- то; и еще многое другое бушует у него в груди. Оттого-то он и пошел.
Настка ждала.
Она всегда ждала.
Когда бы ни пришел Гриць, она всегда его ждала, одинаково его любила. Всегда неизменно была рада ему.
— Настуня, голубка! — говорит он грустно, тоскливо и обнимает ее. — Настуня, я очень устал...
Настка прижимает его к себе, ласкает. Настка старается угодить ему. Она ни о чем не спрашивает. Все, чего он хочет, беспрекословно исполняет, всегда добра, всегда мила.
Они сидят рядом и не говорят ни слова... За них говорит их молчание.
Он устремил задумчивый взгляд на лес и горы, но ничего не видит. На него смотрят черные глаза из-под дугообразных, удивленно поднятых бровей, горят у лица красные маки, дрожат в ушах золотые полумесяцы, цветут любимые губы.
«Туркиня! — стонет, безмолвно молит его тоскующее взволнованное сердце. — Туркиня! Почему ты меня не любишь?»