— А я тебе скажу, сынок, все это пустое. Пригожая ли, нет ли, белая или черная — коли богата, так бери. А очень красивой даже остерегайся. Станет на других поглядывать, — поучает старик.
Гриць рассмеялся.
— А я для чего буду? — спросил он. — Но она красивая, точно боярская дочь. А русая зато славная и во всем угождает. Стоит только чего захотеть, а она уже исполнила. По ним, по обеим, хлопцы с ума сходят. А я еще не знаю, какую посватаю. Жалко одну бросать, но горько и другую покинуть. Гей, Туркиня, Туркиня! — вдруг воскликнул он с тоскою. — Ты запала мне в душу, а сама, будто чаровница какая... крепко схоронилась! Эй, дивчата, слейтесь в одну, и я вас посватаю!..
Эти тоскливые и вместе с тем пылкие слова вызвали у старика горький смех. В его памяти всплыла, точно какая-то забытая старая сказка, история несчастной любви его дочери, Мавры. И своего свирепого Раду она любила, и мадьярского бояра любила, а осталась на свете одна-одинешенька... погибла где-то...
— Одну люби, сынок... — предостерег он строго. — Одну люби, да от души.
И умолк. Будто боялся лишнее слово вымолвить, договорить до конца, высказать то, что само на уста просится. Он молчал, чтобы не оттолкнуть дорогого для него юношу, не отпугнуть его от себя навеки...
— Верно, русую посватаю, — внезапно нарушил молчание сам Гриць. — Даром, что чернобровую, может, больше люблю. Да где она? Кто ее удержит? Она... и здесь, и там, здесь и там, а хочешь ее обнять, к сердцу прижать — она «не для тебя». Бог знает, как это еще будет. К русой по старой привычке тянет, а у черной только я один. Мы любимся тайком, видимся в лесу... Туркиня, при-ди! — крикнул он тоскливо, не считаясь с присутствием старика, словно был совсем один на этой горе. — Придет, когда зазеленеет!.. А вот уж и зеленеет, — добавил он, обращаясь к деду, которого словно только сию минуту заметил. — Эй, ты!.. Ух! — тоскливо крикнул он еще раз во весь голос и, хвативши шляпой оземь, бросился и сам на траву.
Старик добрался к нему и, остановись, отдыхал.
— Любитесь тайком с чернобровой? — спросил он.
— Встречаемся всегда в лесу. В дом старуха еще не пускает, оберегает ее, как волчица, даже разговаривать со мной не хочет! Потому мы в лесу и хоронимся.
— Плохо, хлопче, — предостерегает опять старик и погружается в какие-то думы. — Плохо. Берегись. Проклятья бродят по свету, и тебя тоже может кто-нибудь проклясть, ее жалеючи.
— Да ведь хороша же! — объясняет Гриць, не обращая внимания на слова старика и, с быстротой молнии вскочив на ноги, сдвигает своенравным жестом шляпу со лба набекрень.
— За ней все хлопцы бегают. Но только мне одному, отец, — заявляет он гордо и прямо, давая волю своему честолюбию, которое так и толкает его высказаться, — будет она принадлежать, только мне. Она красива, — повторяю, — и, как дикая козуля, скачет по лесу; мы здесь и любимся.
— А я, сынок, тебе одно только советую, — снова сказал в раздумье старик, стоя против юноши, опершись на палку, — любить одну от всей души, двоих не голубить. Это доводит до греха, как бы человек ни остерегался. — И, вздохнув с какой-то непонятной тоской, он вдруг спросил: — А как ее имя?.. Не из цыган ли она, коли черная?
Гриць расхохотался.
— Вот так угадали! — воскликнул он. — Сами вылезли из шатра и другого бы туда впихнули... — и опять рассмеялся.
— Не насмехайся над цыганами! — предостерег его старик каким-то зловещим тоном. — Потому как еще не знаешь, сам-то ты из какого рода. Вишь — уже тебя по свету бродить тянет, хоть своя хлеб-соль у тебя есть. А что дальше будет, ты еще не знаешь. С лица-то, правда, ты белый, да кто твоя мать, кто твой отец? Цыган ли, бояр — того ты не знаешь.
Хлопец вскипел.
— Молчи, цыган! — крикнул он. — И ни слова больше. А то как схвачу да сброшу тебя с горы, и не опомнишься. Ишь... — прибавил он презрительно. — Ему моя мать вспомнилась. Еще что! — и даже присвистнул от возмущения. Но вскоре успокоился. — Моя чернобровая любушка, — добавил он, — это «Туркиня», дед. Знаешь ее? Слыхал о ней? Ты же по всему свету бродишь, как лунатик! — И он снова рассмеялся.
— Не знаю. Но, если хочешь, разведаю... и еще, может, тебе когда-нибудь пригожусь. А покамест не знаю.
— Да куда уж тебе... Она с цыганами не водится, — надменно уязвил Гриць деда.
— Нет, — ответил старик смиренно, — только любится.
Гриць не понял и умолк. Ему стало не по себе от слов цыгана. Не поняв их, он не захотел дальше расспрашивать и почему-то сделался серьезен.
— Кабы я знал, когда будешь справлять свадьбу, и я притащился бы, — заговорил еще смиреннее дед. — Я бы издали, издалечка бы, сынок, — тянул он с каждым словом все смиреннее, кланяясь чуть ли не до самой земли, — издалечка, издалечка... только глядел бы и не нагляделся бы. Да куда уж мне, старому, да притом такому убогому нищему, видеть, как женится богач на богачке.