Миновала уже ранняя весна, красуются уже леса и горы в свежей новой зелени — наступает лето.
Уже четвертое воскресенье выезжает Гриць на своем вороном густогривом коне в лес к Туркине и не может ее там дождаться. С надеждой выезжает, с печалью возвращается. Может, засватали ее в мясоед, думает временами тревожно, а может, даже и выдала ее мать за кого-нибудь далеко отсюда, а он ничего не знает, ни от кого о ней не слышит — никто ничего ему не говорит.
Его сердце заполнила тоска, хлынула широким потоком, и если никто другой об этом не знает — то уж его вороной об этом знает твердо. Нетерпеливо дожидаясь здесь, в лесу, Гриць иной раз целый час простоит, опершись на него, погруженный в думы, или напевая грустную песню, или снова прислушиваясь к шелесту, который дал бы знать о ее присутствии в лесу, или играя на свирели. А под конец, потеряв терпение, садится он на коня и гонит вовсю куда-нибудь, чтоб только рассеяться, — а то и к покорной синеглазой Настке-щебетунье, которая всегда успокоит его. Так и сегодня.
Опершись на своего черногривого друга, он глядит острыми глазами, точно ястреб, на белую тропинку, которая змейкой протянулась в горы из зеленого густого леса, навстречу ему.
«Придет она?» — думает он.
Кто знает.
И вот уже солнышко клонится все ниже и ниже, а ее нет.
Уже всех ястребов, паривших в прозрачном воздухе, пересчитал Гриць; уже темный овраг, по дну которого мчался шумный поток, измерил вдоль и поперек своим взглядом, наполнил тоскливыми думами, а она и сегодня не пришла.
«В лес весною придешь?» — спрашивал ее тогда, зимой.
«В лес весною приду».
«Когда зазеленеет?..»
«Когда зазеленеет», — ответила улыбаясь. И вот как держит она свое слово! Она не только не приходит, она даже ни разу еще не показалась этим летом, — вот и верь дивчатам! Не то что его Настка: только чего-нибудь пожелаешь, — а она уже знает, что; не успеешь подумать — она уже скажет... Вот какова Настка, которую он целует-милует. Она же ему верна. Раз и навсегда верна. А Туркиня?
Гриць стискивает зубы от нетерпения и проклинает «чертовку», которая так, за здорово живешь, обманула его тогда зимой, пообещав прийти весной, а у самой и мысли об этом нет.
В то время как он погружен в эти невеселые думы, его конь вдруг поднимает высоко голову, неподвижно уставясь черными блестящими глазами в одну сторону леса, насторожив уши, и словно ждет кого-то. Ждет всем своим существом.
Широкие, крылатые ветви пихт неподалеку от них раздвигаются гибко и бесшумно, и между ними внезапно показывается девичья голова, украшенная двумя крупными красными маками, и тут же исчезает. Конь испуганно шарахается, а Гриць, не заметив в задумчивости, что произошло с его другом, бросается за ним. Ну, чего испугался, переполошился? Медведя увидал? Или, может, тонконогую серну, которая собиралась пересечь белую тропинку, но, завидя их, испугалась и скрылась опять? Он успокоил пугливого коня, и снова воцарилась прежняя тишина. Снова ничто не шевельнется. Ждут.
Впрямь нигде никакого движения?
Никакого.
Однако нет: где-то что-то движется. Некоторое время конь стоял спокойно, неподвижно, а теперь снова обнаруживает беспокойство. Словно почуяв кого-то чужого, пугливый конь стал быстро озираться по сторонам, задрав голову еще выше, чем в первый раз. Но теперь он уже не пугается так сильно, как тогда. Гриць привязал его к стволу пихты, а сам пошел белой тропинкой вперед, в гору. Но не сделал и нескольких десятков шагов, как вдруг совсем поблизости от него, рядом с тропинкой, распахиваются, как до этого, крылья пихт, уступая место сначала девичьей, красиво увенчанной цветами голове, а затем и всей высокой гибкой фигуре Тетяны.
— Туркиня, это ты?! — вскрикнул обрадованный Гриць.
— Это я.
Это я! Это она!
И сами не знают, как это произошло, что он уж держит ее в своих объятиях и что их губы, будто повинуясь приказу, сами сливаются в поцелуе.
— Пусти! — строго говорит она, смущенная, освобождаясь из его рук, которые точно навеки взяли ее в плен, точно забыли, что могут быть еще какие-то другие движения.
— Туркиня! — повторяет он, не помня себя от радости. — Я столько раз здесь поджидал тебя, так истосковался по тебе, а ты только теперь пришла!
— Только теперь, — повторяет она, смеясь, затем добавляет: — Оттого и пусти, — и нетерпеливо опять освобождается из его объятий.
— Я шла не одна, — как бы оправдывается она торопливо через некоторое время, — я шла с одной женщиной (она никогда не могла пересилить себя и заговорить о Мавре)... Тсс! — прибавляет она таинственно, вполголоса, — она приходит порой и сюда, к белому камню, ищет там какое-то зелье...