— Пусть только тут не ходит! — перебивает он и снова прижимает ее к груди. — Сюда пусть не ходит, а то сразу же сброшу в овраг. Сегодня воскресенье, ты, наконец, пришла... дождался тебя, моя зоренька, так пусть лучше не приходит.
Она глядит на него, высоко поднимая черные брови, и, улыбаясь, спрашивает:
— Ты, говоришь, ждал меня здесь уже не раз?
— Сегодня четвертое воскресенье, как жду.
— А я ходила по лесам и все возвращалась с дороги обратно, не могла дойти до тебя...
Он заглядывает ей в глаза, которые никогда не видели зла и всегда смотрят прямо и правдиво, всему удивляются, всему верят...
— Ласточка моя! — говорит он, целуя ее, и ласкает, прижимает ее то и дело к сердцу. — Ласточка!
— Не могла, не могла, — уверяет она. — Внизу, в долине, я обманывала мать, не говорила правды, зачем иду в лес, оттого-то мне все совесть и не давала...
— Любить, Туркиня?
— Любить, Гриць.
— А вот я, видишь, могу.
— Любить и обманывать?
— Обманывать и любить! — отвечает он, не раздумывая, и смеется.
— А я все сомневаюсь...
— Потому что не любишь по-настоящему, как я.
— Гриць!
— Туркиня!
Она обняла его за шею и молчит.
— Туркиня... ты любишь по-настоящему?
Молчание...
Потом:
— Может быть, Гриць...
— Ласточка!
Вдруг подняла голову и опять смотрит открытым взором прямо ему в глаза.
— Никогда так не спрашивай, — просит она с какой- то внезапной тоской.
— А если ты всегда такая странная со мной, — отвечает он, оправдываясь.
— Нет, Гриць, нет... — уверяет она и прижимается к нему с необыкновенной доверчивостью и нежностью. — Если бы ты знал...
— Что, девочка моя?
— Как трудно очень, очень любить, и притом эту любовь от матери... — она на секунду замолкла и затем торопливо закончила, — утаивать.
— А зачем утаивать? — спрашивает он напрямик. — Разве это стыдно — любить?
— Не пустят в лес, — отвечает она. — Скажут, чтобы ты засылал сватов, а в лесу не позволят видеться. О... моя мать никогда не пустит...
— Ишь ты! — успокаивает он ее и смеется.
— Да, да, Гриць, — повторяет она серьезно, — моя мать шутить не любит. К хлопцам она строга и не верит им.
— А меж тем их и конем не объедешь, — отвечает он, снова засмеявшись.
— Легко тебе смеяться, — говорит она и выжидательно смотрит ему в глаза.
— Легко, — отвечает он весело, — как же не легко, если Туркиня рядом со мной, а придет время — будут и сваты. Этой осенью наверняка будут. Эта зима была такая долгая и тяжкая, я так по тебе стосковался, а теперь, в самый разгар лета, еще и «матерей» бояться? Ты со мною не бойся ничего.
И гордо и самоуверенно произнеся это, обнимает ее неукротимо и пылко.
— Так очень любишь? — спрашивает она и пытается взором постичь глубину его любви, заглядывая ему в глаза, в которых свою душу загубила.
— Никого еще так крепко не любил, как тебя. Говорил уже тебе. Тебя одну в целом мире. Если бы знала ты, Туркиня...
— А если бы ты знал, — значительно произносит она, перебивая его, и высоко поднимает свои черные брови, и это почему-то гораздо красноречивее ее слов.
— Ты не знаешь, что у меня за сердце, — уверяет он и опять привлекает ее к себе.
— А я, Гриць... а я — о боже!.. — и не договорила.
— Люби, голубка, люби, — молит он, — а я на руках отнесу тебя до твоей хаты.
Вдруг она поднимает свою убранную цветами голову и, словно возвратясь на миг из какого-то другого мира, становится необычайно серьезной и спрашивает:
— А если перестанешь любить?
— Туркиня, моя зоренька... разве ж я на это способен? Почему ты с такой грустью спрашиваешь?
— Потому, что ты, может быть, еще и свистнешь мне вслед, когда перестанешь любить? — отвечает она. — А я, Гриць, а я, — и вдруг начинает искать защиты от какой-то опасности на его груди, — я... — и, не договорив, замолкает, точно испустив последнее дыхание.
— Посвистывал я, Туркиня, — оправдывается он тоже с серьезным видом, — посвистывал я вслед, что правда то правда, и не одной, но тебя я полюбил так горячо, что скорей ты насмеешься надо мной, чем я над тобой, когда явится к тебе кто побогаче. Не так ли, Тетянка? Иваниха Дубиха широко и далеко известна как богачка, а я — Гриць. Только у него и богатства, что конь да верное сердце. — И с этими словами он поцеловал ее так горячо, опять прижал к сердцу так пылко, что она больше уже не спрашивала.
— Иногда зимой,— начала она спустя некоторое время, — еще до того, как ты пришел и стал перед нашим домом, я ходила словно с каким-то бременем на душе и все молилась, чтоб господь снял его с меня, и в это время ты сам встал передо мной, Гриць! — и она обвила его шею руками. — И с того дня, с того часа я уж не могла тебя позабыть...