— Ты все-таки колеблешься, Туркиня...
Ее глаза вспыхнули.
— Ты говоришь, что я люблю не всем сердцем? О-о-о!.. — воскликнула она с обидой и оттолкнула его от себя, как, бывало, в детстве отталкивала мать, когда та не исполняла ее желания.
— Раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате, — говорит он вместо ответа и привлекает ее, чтобы она простила ему обиду. — Не скупись любить, — прибавляет он умоляюще. — У меня только и счастья, что одна ты на свете. Приходи всегда, ласточка, не забывай меня. А коли будут бранить, что ты бродишь по лесам, говори всем прямо, что ищешь счастья.
— Как, Гриць? — спрашивает она, удивленная.
— Что ищешь цвет папоротника, — поясняет он. — Не знаешь? Он приносит счастье.
— Не знаю, — отвечает она и опять дивится его сообразительности.
— Цвет папоротника, — объясняет он еще раз. — Его нужно долго, долго искать, а кто его найдет, тот потом будет знать все на свете и найдет свое счастье. Вот что говори. Кто тебе запретит этот цвет искать? Может, твоя мать? Засмейся же!
— Может, моя... мать, — отвечает она задумчиво и умолкает.
— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет он, — будешь в моей хате.
— Раньше, чем выпадет снег, — повторяет она, но, не докончив фразы, точно ее вдруг перепугала другая мысль, прибавляет со страхом: — Страшно, Гриць, долго ждать...
— Почему тебе страшно, сердце мое, — спрашивает он, — пока ты со мной, ничего не бойся. Тебя одну я люблю, единственной моей ты всегда будешь, об остальном не печалься.
— Осенью придут сваты, — жалуется она и, обнимая, ищет у него защиты.
— Откуда сваты? — вскипает он.
— Не говорили еще, откуда, но мать намекает, хочет, верно, меня уже в этом году выдать.
— Пусть намекает. А я у тебя первый. Ты от всех отказывайся.
— Я уже и так отказалась, — отвечает она. — Тебя одного знаю, а если б стали заставлять силой, расскажу матери правду. Ты же сын богача. За тебя мать отдаст.
— За меня мать отдаст... хотя... — произносит он неуверенным тоном и не доканчивает.
— Хотя? — спрашивает она, и почему-то у нее замирает сердце, — любишь другую?
Он испуганно вздрогнул, но тут же торопливо добавил:
— Нет, другую — нет, Тетянка, но... по правде, я...
— Что, Гриць? — перебивает она с испугом в глазах.
— Я, — доканчивает он и облегченно вздыхает, — я, по правде сказать, не сын богача, а бедный сирота. Я воспитанник, подкидыш...
— Подкидыш? — удивляется она. — Как это?
— Подкидыш, приемыш; у меня хозяева, а не настоящие мои родители.
— Гриць, — говорит она, и в голосе ее точно слышится мольба о защите, — ты же сам говорил... мой отец богач... о... не... — и не докончила.
— Я говорил и повторяю: мой отец богач и, может, оставит мне когда-нибудь и все свое имущество. У него своих детей нет — только я. А выйдешь за меня, он, верно, добрый надел мне даст... а когда-нибудь, может, и все оставит. Один я у него в доме, отцом его зову. Но пока что я бедный — у меня только ты одна... люби меня, хотя и бедного! Не покидай, Тетянка!
— Гриць! — говорит она с глубоким чувством. — Я уговорю мать; хоть она и строга, но она меня любит. Слышишь, Гриць, любит — желание наше исполнит. Она нас не разлучит.
— Это хорошо, ласточка, — говорит он, успокоенный, и добавляет: — Но пока молчи об этом, приходи в лес, и, раньше, чем выпадет снег, будешь в моей хате.
Тетяна слушает его, но вдруг подходит очень близко к нему и погружает взгляд своих широко раскрытых глаз в его красивые голубые глаза.
— Гриць, — говорит она, — я люблю тебя, сам знаешь, как никого другого на свете, но... — и, подняв высоко брови, словно что-то говорит ими.
— Не печалься ни о чем, моя Туркиня, — отвечает он, не обращая внимания на выражение ее лица, а лишь любуясь ею. — Не печалься ни о чем. Ты моя.
— Твоя, — повторяет она, почему-то торопливо выдергивая из волос красные маки и бросая их ему под ноги. — На, возьми, — говорит она. — А теперь уходи. Я очень запаздываю. Вон солнце уже за горой краснеет и заходит, бросает последние лучи по небу; мать опять будет браниться, что я без дела шатаюсь.
— Не бойся, — говорит он. — Я пойду. — И в последний раз обнимает ее стан. — А придешь опять в лес? — спрашивает он, как всегда, и их взоры сливаются на прощанье в какое-то единое пламя, которое зажигает только любовь. — Приходи, мой цветик, отзовись из лесу...
— Отзовусь опять из лесу...
— Только он да я знаем Туркиню.