И о чем спрашивать цыганку? О чем разузнавать? Что он не любит подолгу сидеть дома, на одном месте? К этому она привыкла. Такой уж он уродился. Тут и ворожейка, кто знает, сумеет ли помочь? Вот разве что это, может, на него кем напущено?
Кем?
Не знает.
Дивчиной какой-нибудь?
Какой!
В селе все дивчата знали, что они обручились, ни одна между ними не встанет, разве что какая-нибудь молодка. Но молодок она не боится, хоть люди и говорят, будто есть среди них такие, что сводят мужчин с ума. Да она не боится. Гриць не из трусливых. На все село он один ничего не боится. Так зачем же ей к ворожейке?
Так раздумывала Настка и осталась дома, не пошла. Но когда родители заговорили о том, что отправятся на богомолье, в далекий край, она попросила взять ее с собой. Хотела богу помолиться, в своем грехе покаяться, о счастье попросить. И пошла. Не посоветовавшись ни с кем из подруг, собралась и пошла.
Грицю стало не по себе, когда он услышал, что Настка, как говорили люди, отправилась с родными так далеко на чужую сторону, не намекнув ему об этом ни словечком и не попрощавшись.
И его вдруг охватила скорбь и тоска по доброй, сердечной дивчине, которая за все лето ни одним словом не упрекнула его за равнодушие.
Правда, он не всегда был к ней равнодушен, а только в то время, когда встречался с Тетяной. Только тогда он ее забывал. После каждой встречи с Тетяной он словно терял власть над собою, так глубоко она западала ему в душу. И, если бы мог, давно бы на ней женился. Она, — как говорил ей порой Гриць, — сводила его с ума, и каждое ее слово обвивало его как шелковая нитка — палец. Однако, не видя ее долгое время, как вот теперь, когда отец будто приковал его к работе, он начинал тосковать по Настке, ясно чувствуя, что без нее не может обойтись. Какая она хорошая, какая нежная, как с ним во всем соглашалась, — и вдруг от него отвернулась. В этом он сам виноват. Он один. Она с ним всегда держалась ровно. Кроме него, никого не любила...
— Гриць, — шутливо улыбаясь, грозила она ему в последний раз (вспомнил он), не видя его перед этим давно у себя. — Знать, ты нашел себе другую Настку, раз первую уже забываешь. Коли нашел, так крепко держи! — говорит, а сама между тем привлекает его к себе, нежно обнимает. — Я найду себе другого Гриця. Не только свету, что в нашем оконце, не только хлопцев, что Гриць на границе. Как хочешь, Гриць, — добавляет она и, улыбаясь, заглядывает ему в глаза, обнимает и целует до тех пор, пока и он тоже не улыбнется, не склонится к ней, не помирится.
И так всегда. Ровная, добрая, снисходительная, хитрая, как лисичка; трудно Настку не любить. Всегда у нее веселые, как небо, синие глаза, не знающие гнева, всегда на устах приветливая улыбка.
А теперь пошла на богомолье — слова не сказала, теперь, впервые, кажется, в жизни, по-настоящему обиделась на него. «Неужто проведала про «Туркиню»? — подумал Гриць с горьким чувством, точно придя в себя. — Господи! А коли уж проведала — хоть и не знаю откуда, кто и как мог бы ей сказать? — так я уж лучше сам расскажу ей обо всем. Это по крайней мере будет правда. Во всем сама убедится».
А если рассердится, он попросит у ней прощения. Она умная, простит ему, и они помирятся, как уже не раз бывало. Она у него добрая, мягкая, как воск, хоть к ране ее прикладывай. Она на все готова. Иначе поступить нельзя, жаль ее. Ее жалко оставлять. Ее давно он любит.
Так-то.
Одну жалко оставить потому, что уже давно ее любит, даже обручился с ней; другую не в силах покинуть, сердце не позволяет, — поэтому пусть они сами между собой уладят, если какой-нибудь из них что не по душе.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда вернулась Настка с богомолья, Гриць пошел к ней.
Дождался ее, наконец.
Вышла к нему, какая-то словно бы совсем не та. Высокая, статная, однако исхудалая какая-то.
Он взглянул на нее и пожалел в душе.
Во всем он виноват — заговорила в нем совесть.
А потом он обратился к ней.
— Почему не сказала, что идешь на богомолье? — спросил он, здороваясь. — Может, и я бы к вам присоединился, и я бы пошел. Почему скрыла от меня, что идешь, и ушла без меня?
Или он ей уже безразличен? Она не любит его больше?
Вместо ответа Настка расплакалась.
Она его любит, как всегда любила, но он с ней не откровенен. Он сам ее сторонится, так поступать нехорошо. Пусть скажет по правде, куда он теперь уходит, и она простит ему, и все будет хорошо. — Но сватов, знай это, — прибавила она с достоинством, — пусть присылает, потому что больше ждать ее родители не хотят. «Из-за этого Гриця, говорят, ветрогона, она еще чего доброго в девках до седых волос останется». От обиды, уверяла она, и пошла на богомолье. «От обиды». Чтобы от него и от своего греха отмолиться. Пусть он это знает. Говорит ему, чтоб раз и навсегда запомнил это. А теперь пусть сам признается. О ком он думает? Любит другую? Если любит, так пускай любит.