Больше всего вызывало в нем почти безотчетную боль ее смирение перед ним. Почему она была такой смиренной? Ничем она не была ему обязана, ничем не провинилась перед ним. Увидела в первый раз и сразу же всю теплоту своей души как бы под ноги ему постелила... Как тот дед Андронати, который всегда, с самых давних пор, был так добр к нему и только просил не забывать его. Он расскажет когда-нибудь старику про ворожейку Мавру, и пусть он к ней пойдет. Может, им хорошо будет, когда они встретятся.
«Царевич ты мой прекрасный! — звенит все время в его памяти ее ласковый покорный голос. — Голубчик мой голубоглазый...»
Так с ним ни разу в жизни не говорила его мать — вот там, на горе, хоть и называлась «матерью».
Его мать! Где уж там! — вспомнил он и горько усмехнулся. Кто знает, где и кто его мать. Подбросили его, словно какого-нибудь щенка, чтоб избавиться, под чужую застреху, на милость чужих людей, и не воротились больше. Разве он не такой же одинокий на свете, как и та бедняга, которая говорила о себе: одна на весь лес, на всю гору? Разве его доля не схожа с ее долей? «Мавра!» — вдруг стоном отозвалось, тоскливо заныло молодое сердце и явственно почувствовало потребность любви. Той чистой материнской любви, которой он никогда во всей ее полноте не знал, как бы ни любили его названые родители или девушки, как бы ни уважали его товарищи и прочие знакомые ему люди. Нет, материнской любви, сердечной, теплой, во всей ее полноте, он никогда не испытал. Она единственная, первая, отнеслась к нему сердечно, благословила его от души. От любящей материнской души. И он ощущал всем своим существом силу правды ее слов и силу ее чувства и знал, что он ее не забудет...
Раздумывая о старой бедной цыганке, припомнил он вдруг и ее вещие слова о его судьбе. «Не люби, сыночек, черных глаз... — предостерегала она, подняв при этом палец, — потому как черные с синими тут в пару не ложатся. Люби такие, как твои, будет твоя доля ясная», — громко прозвучало в его душе. «У Туркини черные глаза!» — сказал он себе. Но в ту же минуту почувствовал так ясно, как, может быть, еще никогда в жизни, как дороги были для него эти самые черные глаза, как дорога была та, с черными глазами. «Туркиня! — страстно звало его исполненное тоски сердце, которое обо всем забывало, но ее помнило. — Туркиня, выйди!»
Он сам не заметил, как слезы навернулись ему на глаза, как уныние охватило его. Он еще едет белой тропинкой по лесу, но догадывается, что уже недолго ею ехать. В скором времени он спустится в село. Там, в долине, слышит он, громко шумит река. Вобрала в себя дождевую воду с гор, безумствует и знать никого не хочет. Но ему некогда. Задержался у старой цыганки, и теперь нужно спешить... Его конь резво бежит по белой, будто выстиранной, тропинке, которая протянулась теперь, в этом месте, прямо.
Он то и дело задевает шляпой ветви раскидистых пихт, и на него с зеленых игл сыплется свежий дождь.
Еще немного, и начнет смеркаться. Там, где лес погуще, уже будто легли сумерки и только кое-где поблескивает заходящее солнце, вновь показавшееся после дождя.
Да.
Однако — кто это идет ему навстречу? Не Туркиня ли? Она — Туркиня!
И он восклицает радостно:
— Тетяна, это ты? — Но тут же смолкает.
Это в самом деле она. Она его узнаёт, но делает знак рукой, чтоб он молчал. Недалеко мельница. Он сдерживает коня, сворачивает в сторону, и она бежит к нему. Вот она уже рядом, босоногая, с подоткнутой юбкой, простоволосая — будто тайком выскочила из хаты, с каким-то узелком в руках, — улыбающаяся, счастливая.
Кто бы мог ожидать! Они даже вскрикнули от счастья, встретясь так неожиданно, и оба улыбнулись.
— Не говори громко! — предостерегает она, задыхаясь от неожиданной радости. — Не говори громко, позади идет мать!
— Любишь? — торопливо спрашивает он вместо ответа и наклоняется к ней с коня, а она, стройная, как молоденькая пихта, привстав на пальчиках, тянется к нему.
— Люблю, — отвечает она, и в глазах ее целый рай счастья. — Когда я не любила?
Он жадно привлекает ее к своей груди и обнимает ее так горячо, с такой силой, как еще, кажется, никогда. Потом целует.
— Здесь никто не видит, — шепчет он страстно. — Еще раз.
— Раз, — повторяет она послушно и целует его.
— Нет. Еще раз, — отвечает он и целует ее опять. — Я тороплюсь, ласточка, все время в работе. — После чего прибавляет украдкой, точно вор, торопливо: — Когда-нибудь в лесу опять, как нынче.