. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Вернувшись к себе, Мавра ударила себя кулаком по голове. «Это он, тот самый Гриць, царевич мой — это он! Он, который постоянно, по словам Тетяны, на вороном коне ездил, и ко мне он тоже на нем приезжал. Он из Третивки, вон оттуда, за Чабаницей. Ой, господи, — убивалась она. — Где была моя голова, когда он был у меня? Я ему ворожила и не догадалась, что это он? Тетянин! Где была моя голова! Точно голубки, ворковали они в лесу, может и неподалеку от меня, а я не уберегла. Тетяна, сердце мое! — громко простонала она. — Тетяна моя, сердце мое, что теперь с тобой будет? Ты, я вижу, не Мавра, ты, я вижу, не перенесешь этого. Тебя уже сейчас горе оглушило; господи, смилуйся над ней!»
— Чего ты сызмальства не имела? — продолжала она. — Все, что ни пожелаешь, было у тебя. Всегда было так, как ты хотела, а теперь... — от отчаяния и от жалости к девушке Мавра хваталась за голову, но тут же приходила в себя. Нет, она пойдет к нему. Завтра. Скоро рассветет, и пока солнце взойдет, она уже будет у него. Теперь она знает все. Упадет ему в ноги и от всей души попросит: «Сыночек, царевич мой прекрасный, буду умолять тебя. Не губи Тетяну. Я ее вынянчила. Я ее выпестовала — не по душе тебе? Не по душе рост, не по душе брови, не по душе сердце? Сыночек мой, не губи!»
Может, послушает.
Пробродила Тетяна два дня и две ночи; почти не ложилась. Не ела и не пила, все чего-то ждала, ходила точно во сне, ничего не видела и не слышала, — и все по лесу, по белой тропе. То там останавливалась, где он ее обнимал, то там оглядывала все вокруг, где он ее ожидал, то вон там по-прежнему кричала: «Я тут!» — и все это без отдыха, все — точно в горячке, пока не выбилась из сил, пока не произошла с ней тяжелая перемена.
Старая мать не удерживает ее, знает: больной душе нужен теперь покой. Пусть сначала сама со своим горем справится. А потом — все в руках господа.
В лесу хорошо.
В лесу, как в церкви. Там и покой и господь; и выросла она там и свою боль там утратит. Мать лишь сторожит ее, как тень за нею тащится, чтобы дочь какой беды себе не причинила. Сторожит ее и молится: «Господи, исцели, господи, укрепи, да снидет на нее мир». А сама уж — словно ее подменили. За короткое время побелела, как снег. Пригнулась к земле, смерти хочет.
На третий день, после того как Тетяна вернулась из лесу, она сказала матери:
— Я иду к Мавре. Мне нужна Мавра. Я приду опять.
Мать прижала ее молча к себе и видит — у девушки голова горит, широко открытые глаза глядят куда-то вдаль, а сама она вся дрожит...
— Иди с богом, доченька, к Мавре, с богом и возвращайся, — благословила ее бедная мать, а самой тяжко было выпускать Тетяну из своих объятий. Но девушка точно только и ждала последнего слова матери, — она рванулась из ее рук и бросилась, как безумная, в лес...
— Господи, исцели, господи, укрепи — от смерти охрани... — снова прошептали материнские уста, и мать вернулась в дом.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Тетяна стоит уже у Мавры на пороге.
— Правда, Мавра? — были ее первые слова, произнесенные чужим голосом, в котором словно оборвались все доныне звучавшие в нем струны.
— Правда, доченька, правда, — отвечает Мавра, поражаясь в глубине души страшной перемене, происшедшей с девушкой. — Сама я с ним говорила. Это тот самый, что раз у меня был. Так вот, как уж сказала тебе, сама с ним говорила. — И, произнеся это, не спускает Мавра с девушки глаз.— Смеялся он, доченька, над тем, что я как раз из-за тебя на него накинулась. «Хлопцу двоих любить можно», — говорит. И он Дубивну любит. Кто бы ее не полюбил? За ее черные брови и за верное сердце. Никого в жизни он так сильно не любил, как именно ее, Туркиню. Но так уж получилось, что она вторая в очереди — должна уступить. И хоть он двоих любит, но с двумя венчаться не может. Хоть бы и хотел — так поп не обвенчает. Чего Тетяна хочет от него? Чем он тут может помочь? Бросить Настку? Настка не отступит. Страшно Настку бросать. Тетяне будет легче. Она богачка, ее другой посватает, и все будет хорошо. О ней он не беспокоится. Ему хуже. У него все время чернобровая перед глазами, нужды нет, что через неделю свадьба. Так он будет страдать до той поры, пока ее не забудет. Сами дивчата беды натворили, его полюбили, а теперь он виноват. Хватит с него, что Настка сердится, а тут еще и она начинает. Чем он горю пособит? Кабы знал чем, — пособил бы, да не знает он. Пусть она, Мавра, передаст Туркине, что через неделю у него с Насткою свадьба, но он ее любит...
— Ой, — застонала в конце рассказа Мавра и чуть не заплакала. — Мне жалко этого твоего Гриця, доченька. Жалко отчего-то и горько мне. Мне жалко тебя, потому как ты моя, но и его жалко, потому как и он чем-то мой. Господи боже, почему все это так сложилось? И такой он пригожий, и такая ты хорошая, а сложилось так фальшиво. Как раз так, как когда-то и у меня. Господи, прости, я хоть согрешила, мужу изменила, но ты... — и замолчала.