Опять этот страшный нищий, выскочивший точно из пекла, тот самый и повторивший то же самое! Опять про Гриця и Настку. О, о, о! Опять, и опять, и опять! И опять творится с нею что-то, чего она не понимает. Бежала до тех пор, пока хватило у нее сил, карабкалась на гору, будто за ней кто-то гнался, а потом бессильно опустилась на землю и видит: она у «белого камня». Да, здесь она с ним встречалась, и здесь он сейчас будет.
— Гриць! Я тут! — Кричит она далеко разносящимся зовущим голосом — и ждет. Но недолго ждала. У нее возникла новая мысль: «Придет он?» И тут же появляется другая: «Кто виноват? Синеглазая Настка? О нет. Настка не виновата. Гриць виноват? О нет; она его любит, и он ни в чем не виноват. Он — нет. Это зло во всем виновато. Зло в нем укрылось так, чтобы его никто не мог найти, это оно не пускает Гриця прийти к ней, оно погубило ее счастье. Это оно виновато. Она его убьет. Она его в Грице обнаружила, и она его в нем убьет. Да, в нем. И после этого зла не будет нигде. Нигде, нигде на всем свете. Сейчас она пойдет к Грицю и расскажет все. Пусть знает и он. Она идет к Грицю...» — И, приподнимаясь на руках с земли, она вдруг останавливает взор своих широко раскрытых глаз на широколистой траве, выбивающейся из-под «белого камня».
— Гей, сколько его здесь! Его здесь полно! Гей, Мавра! — зовет она, задыхаясь от какой-то дикой радости. — Твоего зелья полно! Ага, Мавра, — сверкнули у нее какие-то воспоминания о старой цыганке, и снова в ее мозгу все начинает путаться. «Что говорила Мавра про зелье из-под «белого камня»? — На миг она задумывается. Она вспомнила. «Оно от всякого зла, — поучала Мавра. — В воскресенье утром, говорила, зелье собирать, в понедельник пополоскать, во вторник варить, а в среду»... в среду? — роятся в ее голове мысли, но на этом обрываются...
Она снова усаживается на землю возле травы, подняв высоко черные брови, и припоминает. В среду — «В среду» что-то говорила Мавра. — Ага, она уже знает, — вдруг мелькнуло молнией в ее мозгу. — В среду, говорила Мавра, зельем зло во сне задушить, а в воскресенье свадьба...
Да. В воскресенье, говорил нищий, в воскресенье свадьба. И Тетяна опять засматривается на зелье. Его здесь полно. Прямо само в руки лезет, значит нужно рвать. Мавра будет рада, а она убьет зло, что в Грице укрылось. Но... скорей... скорей... чтоб не убежало... И судорожно, дрожащими пальцами, с поспешностью почти уже обезумевшего человека, точно за спиной кто-то стоит и подгоняет ее, она роет землю, рвет траву и прячет ее в подол. Потом, нарвав ее сверх всякой меры, вскакивает на ноги, откидывает голову назад так, что ее длинные волосы почти касаются земли, и кричит во весь голос: «Я приду!». И вслед за этим, подражая трели жаворонка, счастливым голосом зовет: «Лю-блю!..» Потом умолкает и, глядя своими большими глазами куда-то вдаль и высоко подняв брови, слушает: от скалы на противоположной стороне, будто только теперь до нее дошло, — откликается через пропасть и тут же замирает: «Люблю!»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Это было в среду вечером перед свадьбой.
Мавра стоит около лавки и перебирает при огне зелье, раздумывая, какое бы дать Тетяне, чтобы утишить ее тоску по Грицю. Она как раз сегодня была опять у Иванихи Дубихи, которая за это короткое время от горя поседела.
Но вот уже она и перебрала все зелье. Она даст Тетяне зелье из-под «белого камня». Оно хорошее, чудодейственное. Коли дать немного — оно в сон бросает; с наговором — сердцу и голове дает покой; а дать много, оно иной раз и к смерти привести может.
Вдруг мысли ее прерываются. Нет, сегодня она уже не может Тетяне дать зелье. Уже поздно, и Тетяны дома нет. Разве что завтра. Уж третий день, как она, несчастная, по лесам блуждает, даже где-то в соседнем селе ее видели, там она и ночевала. К тому же сегодня обещал и отец прийти, и, может, он сейчас явится, — так что она не уйдет из дому.
Так раздумывала Мавра, перекладывая и перебирая свои травы.
На всех горах вокруг, сколько их тут ни вздымается, нет счастливей человека, чем Мавра. Она нашла своего отца, которого считала мертвым, и знает, что Гриць с венгерской границы, приемыш Михайла Дончука, — это ее украденный сын. Узнав обо всем этом, она обезумела от радости. Она, бедная, изможденная цыганка, одна-одинешенька на всей горе, во всем лесу, она — мать красавца хлопца, а ее отец Андронати жив. Был вот здесь. Он узнал случайно от Гриця и Настки, что на Чабанице живет цыганка-ворожейка, одна-одинешенька, и тотчас же отыскал ее.
Господи боже! Плакала она от горя, от нищеты, от забот, от обид и скорби, но плакала также и от радости, когда отец вошел к ней в хату и они узнали друг друга! Он едва узнал ее — так она постарела, а она просто перепугалась при виде его длинной белой бороды и сгорбленных плеч. А после этого пришла пора каяться. Он уже был раз возле ее хатенки, суровой зимой. Просил, умолял, а она его не впустила! А они еще тогда бы могли найти друг друга, он бы, седоголовый, жил вместе с нею, не пришлось бы ему возвращаться жестокой зимой в Угорщину. Мавра каялась, горько рыдая. А ведь уже тогда предсказывали ей карты, что к ней в хату придут двое мужчин.