Тетяна улыбается.
— Тс-с, Мавра, — шепчет она, поднимая высоко черные брови, — зло в нем укрылось... тс-с! Уж нигде теперь зла не будет...
— Доченька! — умоляет еще раз мать с какой-то нечеловеческой силою и нежно прижимает дочь к себе, точно малое дитя. — Ты? Скажи правду всем, ты? Как перед господом богом скажи...
Тетяна долго смотрит матери в глаза, будто что-то припоминая, а потом, прижавшись с чисто детской нежностью к материнской груди и судорожно хватаясь, как прежде, за свои цветы, начинает сладко и нежно, вполголоса, будто рассказывая свою тайну, петь:
И, вымолвив последнее слово, она вдруг с неистовой силой вырывается из объятий матери и вылетает стрелой из хаты...
Молча... без единого слова... рухнула Иваниха Дубиха наземь...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Похоронили Гриця, разошлись люди.
— Пойдем, Мавра, — обратился, когда все кончилось, старый Андронати к своей дочери. — Пойдем к цыганам. Теперь мы здесь опять нищие...
— Пойдем, отец, — говорит Мавра голосом, жестким, как камень, и подает старику в руки длинный посох. — На этом уж мой грех окончился.
И пошли.
Чуть колышутся только сосны и пихты, которые они мимоходом, идя белой тропинкой, не раз слегка задевают, и колышется еще лесной шум в воздухе, успокаивая порванные струны в их душах, — до поры, пока они не вышли из лесу; а когда покинули его, он сразу исчез из их глаз, и над лесом склонилась ночь...
Иваниха Дубиха обыскала вместе с людьми чуть ли не весь лес и едва ли не все тайные убежища, куда заходила Тетяна, — и не нашла ее нигде. Она исчезла без следа. Близится уже глубокая полночь, а Иваниха Дубиха, лежа, обессиленная, на своей постели, все время прислушивается. Ей сердце подсказывает, что Тетяна вернется: вот скоро уже наступит полночь. Вот-вот она услышит шорох. Тетяна вернется сама, как не раз уже бывало. Вот-вот рассветет. И хоть бы уже скорей рассвело!.. А когда она вернется, она заберет ее с собой в монастырь и посвятит ее господу богу. Один господь ее исцелит-укрепит. Один господь — и да будет потом его святая воля...
В хате тихо, как в церкви, только маленький огонек мерцает, порой потрескивая, перед иконой пречистой девы. Иваниха Дубиха ждет, прислушиваясь, и ее закрытые глаза наполняются беспрерывно слезами.
Вот-вот — опять какой-то шум. Нет. Это река. Она не умолкает. Сколько раз ни пробуждается она от своего полусна, а река все ее дразнит, точно чего-то требует.
Вдруг... и теперь она не ошибается. Она слышит. Слышит ясно, только не может разобрать — что это? Не гудение ли пчел почудилось ей или это нежные струны, или ангельские голоса? Не поймет. Но она слышит и не ошибается.
Ее слуха достигает легкий, как сонная греза, как рокот пчел, как шелк, касающийся струн, удивительно нежный, певучий голос, который всю ее душу точно ввысь, к поднебесным облакам, поднимает:
Иваниха Дубиха очнулась, поднялась. Господи боже, это Тетяна! Да. Это был голос Тетяны. Она слышала отчетливо, что это был ее любимый голос. Она ищет под окном дверь и поет...
Иваниха Дубиха встает торопливо, как может, спешит, шатаясь, к дверям, раскрывает их и смотрит.
Она, должно быть, спала. На дворе ясный день, улыбается солнце и освещает все четко, но только Тетяны нет. Иваниху Дубиху прошиб холодный пот. Неужто пенье Тетяны только приснилось? Или она слышала его вправду? И тут в ее голове сверкнула страшная мысль, и она поспешила позвать домочадцев...
Идут все к реке, ищут ее и там. Может, найдут хоть там следы.
Пошли...
Не долго шли.
Там, где властвовала глубина, где камень-великан спокойно отмечал бездонную глубь реки, где утонул когда-то Тетянин венок, стоял неподвижно на сверкающей поверхности воды, прижавшись к камню, большой цветок красного мака. Второй, доплыв до самого берега реки, ждал — такой же неподвижный, как и тот...
Стоит Иваниха Дубиха и смотрит безмолвно на эти два цветка, а вместе с ней и все домашние.
Долго, долго смотрит она на цветы — затем отворачивается...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Увели Иваниху Дубиху.
Черновцы, апрель 1908 г.
ПРИМЕЧАНИЕ
Мысль о написании большого произведения по мотивам народной песни подал Кобылянской известный болгарский писатель П. Тодоров (1879—1916). Приводим перевод песни, взятой в качестве эпиграфа: