— Дай вам бог сторицей за то, что вы для меня сделали, дай вам господь доброго здоровья. Прощайте! — И, всхлипывая, женщина вышла со двора.
— Войтех, ты уже не будешь с нами жить? — крикнули дети вслед мальчику, но тот не обернулся.
— Я бы оставила ее, — сказала батрачка, — да что, если она у меня умрет? Ведь на ладан дышит. Тогда еще придется и хоронить, а мне и своих забот хватит. Авось найдет кого-нибудь, кто о ней позаботится.
Изможденная женщина между тем изо всех сил спешила мимо домов к мосту. Дойдя до середины моста, она остановилась и, облокотившись на перила, устремила какой-то странный взгляд вниз, на медленно текущую реку.
— Матушка, — проговорил мальчик Войтех, — привяжите мне Йозефека на спину, я его понесу, а то у вас уже руки болят. Пойдемте, вон на лугу солнышко светит, там у креста сядем и погреемся. Пойдемте, матушка, не кручиньтесь! Не беда, что без ночлега остались, — теперь уж тепло, можно и на дворе спать!
— Ах, сыночек, лучше бы мы все трое, как тата, спали в могиле, было бы нам легче, — вздохнула женщина и, прижав малыша к груди, залилась слезами.
Заплакал и Войтех, и так, в слезах, медленно пошли они через мост. На последнем дворе возле моста несколько батрачек вязали перевясла, без умолку судача. Женщины заметили проходившую мимо Караскову.
— Куда это она плетется с ребятишками? — спросила одна из них.
— Куда? Наверно, подработать где-нибудь, — отозвалась другая.
— Где уж ей подработать: силенка — что у цыпленка! — засмеялась третья.
— Не гневи бога, Катерина! — прикрикнула на нее старая батрачка. — Караскова — работящая была женщина, пока здоровья не лишилась; а теперь, бедняга, как щепка стала. Да и сколько на нее несчастий свалилось: и мужа потеряла, и бедность одолела, теперь вот и захворала, а помощи — ниоткуда. Легко ли это?
— Говорят, ее уже полгода лихорадка треплет.
— То-то и есть, — снова отозвалась старуха. — И никак от нее не избавиться. К тому же и ребенка грудью кормит, а что сама-то ест? Одну картошку. Смотреть на нее жалко. А ведь как вспомнишь, девушка была — кровь с молоком! Шустрая и чистенькая всегда, как цветочек. Бывало, барыни из-за нее ссорились: каждая хотела ее в горничные; к тому ж и шить она мастерица.
— И надо же ей было связываться с этим Карасеком — только жизнь себе испортила!
— Ну, что там говорить, — отозвалась другая. — Все мы, женщины, знаем, как это бывает, когда молодые любятся. Да взять хоть и меня — что мне скрывать, и на моей свадьбе венков не плели.
— Еще бы ты скрывала — это и так каждый знает! — вставила одна, острая на язык.
— Не скажи, милая, не каждый в правде признается. Попробуй-ка напомни истину барышне Стазичке — она тебе отрежет. А тоже всякий знает. Что же, потом всем приходится расплачиваться; что до меня, так я вдосталь наревелась. Мы бы и раньше повенчались, да все эти пересуды — и ничего-то у вас нет, и как вы жить будете, и брось ты его... Словом, начали отговаривать. Один раз приходит он к нам, а я — реветь да жаловаться ему на бедность. Он мне и говорит: «Брось, Андулька! Если бедный человек еще и веселым не будет, то куда же это годится? Тоска пусть богачам остается, чтоб не скучали. А ты перестань горевать, мы же любим друг друга, а уж если сыты не будем, так хоть выспимся!». Я его любила, ну и послушалась, вот и махнули мы на все рукой.
— Это правда, твой-то муж всегда веселый. Хмурым его не увидишь.
— Да, уж такой, — согласилась женщина. — И посмеется и песню споет: цена-то, говорит, одна — что плачь, что смейся. А я стыда сколько натерпелась тогда! И рада бы скорей повенчаться, да никак нам было не накопить денег. Иржи говорит: «Все равно мы с тобой муж и жена, так что можем и подождать, раз даром не венчают». Но мне покоя не было: бог бы и простил, а люди-то косо смотрят. А тут еще ребеночек. Вот и набралась я храбрости и пошла за советом к пану капеллану. Когда рассказала ему все, велел прислать Иржика; тот к нему пошел, и пан капеллан все сам устроил. Через три недели обвенчались, а потом он еще и Вашека нашего даром окрестил.
— Пан капеллан добр к бедным, правда. А что же Иржи потом сказал?