Холодный пот тек по моему телу, и слова не шли из пересохшей глотки. А когда я снова смог говорить, ангел уже исчез, хотя комната еще была наполнена свечением… Страх перед волей Господней испарился, словно утренняя дымка под лучами солнца. Я бросился искать инструменты, необходимые для исполнения обряда, о котором говорил архангел, а остаток дня провел в молитвах. Сон моих сыновей обычно глубок. Со всем тщанием я убедился, что ни один из них ничего не чувствует, и вонзил нож в их плоть, как приказал Господь. Они же, думая, что разбужены ночным кошмаром, пробудились от боли, но не кричали. Зная, что делаю Божье дело и что длань Господня руководит мной, я вошел в комнату шурина, чтобы и над ним свершилось повеление Всевышнего. Я начал обряд, когда внезапно услышал подозрительный шум в комнате дочери. «Сперва завершу то, что должен, – сказал я себе, – а затем займусь остальным». Онофре спал, испуская ветры. То ли потому, что миазмы его тела вызвали у меня тошноту, то ли потому, что я торопился все закончить, но рука моя дрогнула, и нож вонзился шурину в бедро. Дрожа от боли, он проснулся и отшатнулся от меня. Рывком упал я на кровать, зажал его ноги, раздвинул колени и закончил обряд.
Когда я вошел в комнату дочери, то гнев ослепил меня: там в расстегнутых штанах стоял полуголый Жули Рамис. Айна, полуживая от испуга, не знала, куда от меня спрятаться. Я не стал слушать ни объяснений мерзавца, ни пустых обещаний жениться, которые он готов был дать, только бы вырваться на свободу. Я бросился к нему с ножом, но не для того, чтобы и он вошел в народ избранный, заключивший Завет с Господом, а дабы навсегда превратить этого жеребца в мерина. Но поскольку Айна, квохчущая, словно несушка, рванулась защищать любовника, она получила несколько ударов клинком в грудь. Остальное ты знаешь. Я пришел к тебе, поскольку думаю, что дни мои сочтены, и меня это радует: Господь-Вседержитель милостив ко мне, и потому я не увижу позора дочери. Однако я не хотел умереть, не рассказав тебе о Посланнике Божием и о словах его о тебе. Теперь ты знаешь, в чем твое спасение.
– Перестань угрожать мне! – прервал его Шрам. – Если же ты и дальше будешь петь свою песню, я повторю ее отцу Феррандо – и как бы перед смертью тебе не пришлось познакомиться с инквизицией!
Казалось, Дурья Башка не слышал его. Он не обратил никакого внимания на слова Шрама, только все повторял, словно в бреду: «Клянусь, архангел Рафаил говорил именно так!» Гневная вспышка ювелира объяснялась тем ужасом, который пережил он во время рассказа брата, поскольку подозревал, что этот святоша с тем же усердием, что и в своем семействе, готов приняться за обрезание его самого. Шрам же, хоть и был моложе и сильнее, не имел под рукой никакого оружия, чтобы защититься, если сумасшедший братец кинется на него с ножом, острие которого проткнуло ткань кармана и торчало наружу. Однако ничего подобного не случилось. Рафел Кортес ограничился рассказом, после чего, пропустив мимо ушей угрозы ювелира донести на него отцу Феррандо, распрощался с непривычной для него вежливостью, предварительно поблагодарив за внимание к своему повествованию и уверив, что он один видел чудо явления ангела и слышал его предостережения. А потому посчитал своим долгом довести все до ушей брата, поскольку собственные сыновья не желают ничего знать о божественном вмешательстве, которое заставило свершить с ними то, что по собственной воле они никогда бы не сделали.
Мучимый бессонницей, Шрам перебирал все, что теперь знал точно, а его исповедник – лишь отчасти. Он не понимал, как это изложить на бумаге и нужно ли рассказывать обо всем; придерживаться ли рассказа брата или ограничиться собственным кратким пересказом тех событий, о которых услышал из первых уст; следует ли сосредоточиться лишь на главных фактах, касающихся Дурьей Башки и Айны, а историю с насильственным обрезанием во имя союза с Яхве сыновей и придурковатого Онофре опустить (все равно ведь постороннему человеку ее не понять). Если отец Феррандо получит в свои руки такой изобличающий документ, можно быть уверенным – расплачиваться за сумасшествие брата придется всему кварталу. Кортес не зря пригрозил брату. С другой стороны, Жули Рамис уж точно не молчал. Теперь о ночном происшествии в доме Кортеса наверняка знают все – от инквизитора до наместника короля. «Расплата придет не из-за моего свидетельства… Есть еще рассказ моряка…» Однако Дурья Башка – не зря же, памятуя о его сумасшествии, брату дали такое прозвище – увлекся ролью оскорбленного отца и направил свой гнев на все семейство. Но если считать, что все произошло именно так, то почему обитатели квартала столь тщательно скрывали от Шрама подробности случившегося? Если брат ночью всего лишь восстанавливал справедливость и боролся за честь дочери, то что будет, если скрыть последствия его поведения? Нет, Шрам был уверен: причины ночного переполоха именно те, о которых ему рассказал сумасшедший родственник, хотя в явление ангела Кортес не поверил ни секунды. У ангелов Господних есть заботы поважнее, чем спускаться на землю и вести беседы с Дурьей Башкой. Что до угроз архангела, то они, понятное дело, на сей раз ничем не отличались от слышанных Шрамом ранее. Только на этот раз дело ограничилось лишь теологическими вопросами и речь не зашла об отсрочке долга, как это обычно бывало, когда брат понимал, что не может вернуть пятьдесят майоркских унций, не считая, конечно, процентов. На те деньги, что Кортес ему одолжил, Дурья Башка собирался купить партию льна, чтобы его сыновья научились ткать, освоив таким образом профессию, которую их отец знал с юности, но оставил после женитьбы, ибо унаследовал от тестя торговлю старой одеждой. Но на самом деле драгоценные унции должны были пойти на более выгодное, но совершенно секретное дело: бегство с Майорки. Поэтому старший сын был отправлен в Феррару и получил задание: под предлогом покупки партии льна разведать возможность переселиться туда всей семьей, однако, так как оказался негодным семенем, остался там насовсем, забыв вернуть отцу деньги.