Голос Николая сорвался. Помолчал он немного и затем продолжал:
– Поворотил я прямо от их дома в кабак, напился, как стелька, и ночевал где-то под забором. С той поры и пошло. Пью без просыпу. Всё с себя пропил, гол как сокол остался. Хозяин меня прогнал. Нечего делать, голь кабацкая научила уму-разуму: «Тебе, дескать, у твоего старого хозяина всё знакомо, знаешь, где что лежит».
– И впрямь, думаю, не рискнуть ли, может, как деньги-то заведутся, так Любаша и пойдёт за меня, надумает, да и пить не на чё уж стало… Собралась нас компания, человека три, да тёмной ночкой и забрались в купцову кладовую, похозяйничали там, а наутро всех трёх и забрали, один под пьяную руку разболтал. Ну забрали, перво-наперво, в стан препроводили, становой переслал в город, в острог. Так и с Любашей не привелось проститься… После-то, как осудили меня, да в Сибирь погнали, идёшь, бывало, день-то, притомишься, а в этапе, на ночлеге, ляжешь, только глаза закроешь, а она, словно живая, так и стоит пред тобой… ажно сердце переворотится.
– Тоска такая, хоть руки на себя накладывай: да спасибо – старичок шёл с нами в партии, из Тобольска, насчёт этих делов знающий, так уж он меня немного поправил, отчитал, дай Бог ему доброго здоровья… Два рубля я ему заплатил, да рубаху новую отдал.
– Теперь-то уж не так жалко её? – спросил я после того как Николай, окончив свой рассказ и тяжело вздохнув, принялся закуривать.
– Будто бы ничего, а всё ж, как вспомнишь, так взгрустнётся, – отвечал Николай, протягивая руку к костру и, вынув оттуда тлеющую ветку, дунул на неё. Яркий огонёк осветил на минуту суровое лицо парня, его задумчиво-спокойные глаза.
– Писал я домой из Сибири года два тому назад, – продолжал он, придавливая пальцем пепел трубки, – так брат отписал про Любу, что замуж вышла за вдовца, – детного, в нашей же деревне…
– Не судьба, стало быть, ваша!..
– Да… кому чего на роду написано, того не минуешь… – заключил Николай, поднимаясь идти спать.
Я его не удерживал, да и что бы я мог сказать ему в утешение? – Мне самому стало жутко и скучно после его печального рассказа. Простое и тихое, но глубоко залягшее на душу, горе одинокого бродяги, полная трагизма судьба его, закинувшая его на чужбину, далеко уносили мои мысли.
Тёмная тайга шумела… Убаюканный её ровным, таинственным шумом, я забылся сном.
На другое утро мы встали очень рано и поехали, простившись с вольной артелью. Николай проводил нас до дороги; я хотел ему заплатить, но он не взял, – что ты, брат, бери, коли дают – заметил Семён, – но Николай покачал отрицательно головой: – не стоит, – мне это не в труд!..
– Ну, коли так, то прощай, брат! – протянул я ему руку. Спасибо тебе.
– Прощайте, барин, дай Бог счастливого!..
Мы тронулись, и Николай, поглядев нам вслед, тоже повернул восвояси. Его высокая фигура быстро мелькала, скрываясь в зелени тайги…
Мы торопились наверстать потерянное время, лошади наши шли ходко, и звон бубенчиков, привязанных у их ушей, далеко разносился по чистому воздуху ясного утра…