Выбрать главу

На страницах конрадовских книг мы находим не только прямое или косвенное осуждение капиталистического уклада жизни, но и глубокий протест против закабаления и эксплуатации многомиллионных народных масс Востока и Африки, подпавших под пяту белых колонизаторов. Писатель выражал веру в то, что наступит время, когда эти угнетенные массы проявят свои богатейшие творческие способности.

Джозеф Конрад выдающийся стилист. У него был свой, самобытный и неповторимый художнический почерк. В его описаниях природы по-особому сочетается живописная изощренность импрессиониста с мужественной зоркостью профессионала-морехода. Он тщательно подбирает краски и оттенки, хотя конрадовская страница, на взгляд читателей наших дней, может показаться многословной. Необыкновенна и композиция его произведений: она нередко сложна, разветвлена. Конрад часто разворачивает сюжет, освещая его одновременно с нескольких аспектов, передавая устами многих рассказчиков. Все эти приемы служат писателю для того, чтобы как можно глубже психологически раскрыть ту или иную коллизию, чтобы «схватить предмет с самой трудной его стороны».

Не все, написанное Джозефом Конрадом, равноценно и приемлемо для нас. В некоторых его произведениях звучат сильные ноты беспросветного фатализма, растерянности, неверия в будущее. Скончавшись в 1924 году, он не сумел увидеть тех просторных путей, которые распахивали перед народами освободительное движение пролетариата и великая революция в России. Но внимательный читатель почувствует тем не менее, что Джозеф Конрад отрицал буржуазную цивилизацию, калечащую лучшие свойства человеческой натуры.

В настоящее издание включены избранные произведения Джозефа Конрада, созданные в разные годы его творчества. Повести «Юность» и «Конец рабства» написаны в 1902 году, рассказ «Черный штурман» — предположительно в 1884 году (русский перевод его был впервые опубликован в 1959 году) и рассказ «Лагуна» — в 1898 году.

Николай Банников

ЮНОСТЬ

Повесть

Перевод А. В. Кривцовой

Это могло случиться только в Англии, где люди и море — если можно так выразиться — соприкасаются: море вторгается в жизнь большинства людей, а люди познают о море кое-что или все, развлекаясь, путешествуя или зарабатывая себе на кусок хлеба.

Мы сидели за столом красного дерева, отражавшим бутылку, бокалы с кларетом и наши склоненные лица. Нас было пятеро — директор акционерной компании, бухгалтер, адвокат, Марлоу и я. Директор окончил курс в Конуэе; бухгалтер четыре года служил на море; адвокат — убежденный тори, высокоцерковник, славный товарищ и честный парень — был старшим помощником на судах общества Пиренейско-восточного пароходства в добрые старые дни, когда почтовые суда были оснащены — по крайней мере двухмачтовики — прямыми парусами и плавали по Китайскому морю, подгоняемые попутным муссоном, с лиселями, поставленными внизу и на марсе. Все мы начали свою жизнь в торговом флоте. Мы, пятеро, были связаны крепкими узами, какие налагает море и служба на парусных судах; этих уз не может создать самая пылкая любовь к яхт-спорту, ибо яхт-спорт есть лишь развлечение, а морская служба — жизнь.

Марлоу (думаю, именно так писал он свою фамилию) рассказал историю, или, вернее, летопись, одного путешествия.

— Да, я видел Восточные моря, но лучше всего запомнилось мне первое мое плавание. Вы знаете, бывают плавания, которые служат как бы иллюстрацией к жизни, являются символом нашего существования. Вы боретесь, работаете в поте лица, едва не убиваете себя, иногда и убиваете, пытаясь что-то совершить, — и не можете. Не по своей вине. Вы просто ничего не можете сделать — ни великого, ни малого, — ничего на светец не можете даже жениться на старой деве или доставить до места назначения злополучный груз угля в шестьсот тонн.

Дело было во всех отношениях памятное. Это было первое мое путешествие на Восток и первое мое плавание в качестве второго помощника, а также первое командование моего шкипера. Вы согласитесь, что он на это имел право. Ему было не меньше шестидесяти лет — этому маленькому человеку с Широкой, слегка сгорбленной спиной, согнутыми плечами и одной ногой более кривой, чем другая; весь он казался странно искривленным, — такими бывают люди, работающие в поле. Лицо era напоминало щипцы для раскалывания орехов: подбородок и нос пытались соединиться над ввалившимся ртом — и было обрамлено пушистыми волосами серо-железного цвета, походившими на завязки из шерстяной ваты, посыпанной угольной пылью. И это старое лицо освещалось голубыми глазами, удивительно мальчишескими, с тем открытым взглядом, какой иные, совсем заурядные люди, одаренные редким простодушием и прямотой, сохраняют до конца своих дней. Странно, что именно побудило его меня принять. Я недавно оставил шикарный австралийский клиппер, где служил третьим помощником, а он как будто питал предубеждение против шикарных клипперов, считая их судами аристократическими и светскими. Он мне сказал:

— Вы знаете, на этом судне вам придется работать.

Я заявил, что мне приходилось работать на всех судах, где я служил.

— Ах, это совсем иное дело, и вы, джентльмены с больших судов… но вы как будто нам подойдете. Приходите завтра.

Я явился на следующий день. Это было двадцать два года назад, и мне только что исполнилось двадцать лет. Как летит время! Это был один из счастливейших дней моей жизни. Подумайте! Впервые получить место второго помощника — поистине ответственный пост! Ни за какие блага в мире я не отказался бы от своего назначения. Старший помощник внимательно меня осмотрел. Он тоже был старик, но другой марки. У него был римский нос, белоснежная длинная борода, а звали его Мэхон, но он настаивал на том, чтобы его имя произносили Мэнн. У него были большие связи, однако счастье было не на его стороне, и ему так и не удалось продвинуться.

Что же касается капитана, то он в течение многих лет служил на каботажных судах, затем плавал в Средиземном море и наконец на торговых судах Вест-Индской линии. Он ни разу не огибал ни Горна, ни мыса Доброй Надежды. Он едва умел писать нетвердым почерком и писанием ничуть не интересовался. Они оба были, конечно, прекрасными моряками, а в обществе этих двух стариков я чувствовал себя мальчишкой — точно внук между двумя дедушками.

И судно было старое. Называлось оно «Джуди». Странное имя, не правда ли? Оно принадлежало некоему Уилмеру или Уилкоксу — что-то в этом роде; но он обанкротился и умер лет двадцать назад, так что его имя значения не имеет.

Судно долго стояло на приколе в Шэдуэллском доке. Вы можете себе представить, в каком оно находилось состоянии. Всюду пыль, ржавчина, сажа, на палубе грязь. Я чувствовал себя так, словно из дворца попал в разрушенную хижину. Грузоподъемность его была около четырехсот тонн. На нем был примитивный брашпиль, деревянные щеколды у дверей, никаких признаков меди и большая четырехугольная корма. По борту, пониже названия судна, написанного крупными буквами, виднелись резные украшения с облезшей позолотой и какой-то герб с девизом: «Делай или умри». Помню, этот девиз произвел на меня сильное впечатление. В нем был привкус романтизма, что-то заставившее меня полюбить старое судно, что-то взывавшее к моей юности!

Из Лондона мы вышли с балластом — с песком, — чтобы в одном северном порту взять груз угля для доставки в Бангкок. Бангкок! Я трепетал. Шесть лет я плавал по морям, но видел только Мельбурн и Сидней, очень хорошие города, чудесные города в своем роде… но Бангкок!