– А ты … модница.
– Я?! … Ну, да …
И тут мы вместе беспричинно засмеялись. И просмеялись до самого кафе, собрав несколько проходящих взглядов разной выразительности и оценки. Кафе оказалось практически пустым. Мы быстренько заняли столик и подозвали официанта.
– Чёрный турецкий с двумя капельками коньяка, пожалуйста, – продиктовала Лиза с нотками опытной небрежности.
– Кофе реабилитирован?
– Ты вернул мне здоровое отношение к вещам … Кстати, как продвигается твой проект?
– Бывало и лучше.
– Тебя что-то напрягает?
– Нет, просто … А, так, ерундистика.
– Может расскажешь, может посоветую чего, – начала Лиза, но осеклась, увидев усталое равнодушие моих глаз, и только добавила, – не забывай меня, ладно?
– Об чём вы говорите, Лизавета Анатольна!
– Опять дурачишься.
– Стараюсь быть оригинальным.
Кофе пили без реплик. Лиза каждые пятнадцать секунд ныряла в сотовый. Выражение её лица невольно передавало мне смысл приходивших сообщений. Она во всём была такой: слегка наивной, местами шумной, постоянно увлекающейся и, вместе с тем, довольно отзывчивой натурой. Многие мужчины увидели бы в ней свой идеал. Иные, более въедливые искатели, начав классифицировать сильные и слабые стороны этой девушки неминуемо разочаровались бы. Но не от посредственности Лизы, а скорее от незнания главного о ней. Тайна Лизы состояла в том, что постигать её – Лизу – нужно было сердечным чутьём, вбирать полностью и без оговорок; любить за игристую особость каждого её движения, сделанного не для конкретного избранника, но как будто подаренного сразу всему миру.
– Ой, блин, чуть не забыла! Вадим, через два дня я праздную день рождения. Готовь подарок и готовься сам.
– Будет что-то грандиозное?
– Нууу… для начала срыв в работе всего офиса во второй половине дня. А потом … Знай, что ты в моём плане.
– Что мне предстоит?
– Мы пойдём с тобой в сказочно дорогой ресторан, а после ритуальной части будем гулять по городу и нагло распивать шампань на набережной под самым носом у полисменов. Прикольно будет, правда?
– Потрясающе. Лиза, но почему со мной, почему не с Сергеем?
– Он будет работать. Как всегда будет пахать до потери всяких мужских сил. Поздравит эсэмэской, поздно явится, буркнет чего-нибудь соответствующее моменту … Да, так и будет, – Лиза сделала короткую паузу, смешно надув беличьи щёки, – ещё подарит вещичку или духи, которые обязательно окажутся не в моём вкусе. Сделав всё это, он сразу забудет о моём существовании. Прикинь? Достанет из холодильника пиво, зашуршит ужином из «Макдональдса» … И так, блин, уже два с половиной года. Скукотища, Вадим. Просто хавайся…
– Понятно … Точнее, я представляю как всё это может быть.
– И вот поэтому ты не откажешься от участия ни в одном моём капризе.
– Не факт.
– Значит ты совсем меня … эээ … не уважаешь?!
– Я хотел сказать …
– Скажешь в офисе, на ушко.
Последние слова она говорила, споро подымаясь из-за хрупкого кофейного столика. Я рефлекторно плеснул остатки гущи на корешок языка, в последний раз пережив мягкую горечь напитка.
День прошёл обыденно и спокойно. Я ждал весточки от Дианы. Она молчала. Мне стало казаться, что я попал в зону пустоты, отделившую меня от тех людей и дел, которые, в идеале, должны были составлять круг моего повседневного внимания. Но в ещё большее уныние привела меня мысль о том, что все мы – люди думающие и страдающие – страдаем и думаем в недоступной дали друг от друга, что позволяем так просто распылять наши годы и наш талант. Бездействуем в то время, когда необходимо, смело отринув соблазны, взяться за руки, увидеть общую цель и вместе пойти тропой предназначения.
Вечером, после работы, я купил в газетном ларьке свежий номер Газеты (никогда не любил читать её сетевой аналог) и что-то из официоза. Прочитав пару театральных рецензий да занозистый фельетон особо почитаемого публициста, я отложил Газету в сторону и решил заглянуть в официоз. Моё внимание привлёк, вынесенный на обложку, заголовок «Недоперестроенные». На соответствующей полосе глаза нашли колонку:
«Лет пять назад об этом ещё нельзя было говорить и писать. Теперь, когда страна разменяла свой второй демократический десяток, когда стабильность стала синонимом национальной идеи, когда народилось поколение свободных и благополучных, можно.
Мы долго ждали от них поступка – надеялись, верили. Но, se la vie, мы упустили их. Они же забыли (а может и не знали!) о том, что спасение утопающих … и т. д. Наши двадцатилетние, я не хотел писать реквием, но обстоятельства сильнее моей доброты.
Вас угораздило родиться в то дряхлое, выжившее из ума, времечко, когда история неожиданно потеряла своё лицо. Для отвода глаз те события обозвали «ускорением», «гласностью» и, впоследствии, совсем стильно – «перестройкой». Но и в этих свежих, бередящих застойный ум, словечках ещё крепко сидели старость и тление позднего совка. Двадцатилетние, когда я гляжу на вас – я вижу молодых людей с глазами стариков.
Вы счастливо росли в условиях тотального разложения традиции. Старшие пичкали вас самой свежей попсой и джинсой. Тогда многие из вас впервые услышали слово демократия. Вас холили и лелеяли; вас снабжали информацией, не научив подходить к ней критически. Поздравляю, двадцатилетние, из вас получились отличные конформисты.
О ваших идеалах и целях вашей жизни говорить вообще страшно. Возможны ли они у вас? …»
Глаза мои закрылись: «Разве можно так бесцеремонно бередить оголённый нерв? Разве мы виноваты перед сроками и разве мы влияли на жребий истории? Эта статья превышает высказывание на тему. Это гнусно приготовленное разоблачение – распоротое чрево поколенческой тайны, о которой непринято говорить даже среди посвящённых».
Нужно было кому-то срочно позвонить, высказаться. Я выуживал из телефонной книжки номера и сразу же сбрасывал. Мысли шатались от возмущения, но ещё больше от поиска ответного кровоостанавливающего жеста. И тут позвонила Лиза.
– Привет. Как твои делишки? Поговори со мной.
– Лиза … Тут … Понимаешь …
– У тебя что … Ты сейчас с девушкой там, да?
– У тебя только одно объяснение.
– С мальчиком значит?
– Лиза, ты … Ладно, всё, переболели. И так, что побудило вас позвонить мне в столь интересный час?
– Давай без приколов, Вадим. Я на самом деле хочу с тобой немного поговорить.
– Да не приколом это называется, а иначе.
– Как?
– Пуффф … Завтра скажу на ушко. Идёт?
– Хорошо … Вадим, а мы с Серёжей опять поругались.
– Сочувствую.
– Мы совсем перестали друг друга понимать …
Я знал продолжение. Лиза далеко не в первый раз транслировала мне этот монолог. Я предвидел, что через два-три предложения её голос сведёт горькая судорога. Она будет делать вид, что усиленно сопротивляется последней (т.е. держится из последних сил). В действительности же то будет чувственная преамбула – своеобразное приуготовление слушателя к завершающей, особо драматичной части выступления. Чуть позже голос внезапно сорвётся; одна за другой лопнут мембраны гордости, приличия, стыда и женская скорбь водопадом со стен Путивля хлынет за пределы мужского понимания.
Зачем я слушал её и зачем каждый раз замирал в терпеливой паузе, стараясь изобразить безликого поверенного в её интимные казусы? Быть может я незаметно для себя любил Лизу? Нет. Но что-то определённо руководило мной. Что-то связанное с её бесхитростным очарованием, с её предельной верностью самой себе в любых крайностях.
Как ни странно, слёзный пассаж Лизы меня отрезвил. Вечер за окном становился всё глубже и глубже. Смолкли стрижи. Утих рёв дороги. Подвижные дневные краски выцвели до гравюрной простоты, затвердев одним большим сумрачным хокку. От края оконной рамы нежданно отстал угловатый кусочек птицы. Поздняя чайка лишь на мгновение потревожила спокойную ритмику пейзажа, оставив на смуглой выкройке небосвода сырые письмена усталых крыльев. И горький печатный текст походил теперь на такие же сырые письмена, дошедшие до жалкой горстки, читающих в начале XXI века газеты, молодых людей. Стоило ли волноваться и звонить. Уж лучше молчание. Пусть сплетничают старухи у подъездов, пусть нахмурят лбы олигархи и депутаты, пусть неравнодушная доля страны обратит особое внимание на плеяду заблудших. Пусть, как водится, разразятся пустопорожние теледебаты в лице респектабельных поборников установленной регламентом истины. Моё поколение ответит молчанием. С достоинством. В неведении.