Снова проснулась Палага среди ночи.
Стук-стук-стук в окно дождевые капли.
«А может, Павел стучит? Ах, если бы!..»
И словно вода весной в подпол, лезут в голову воспоминания: где, когда и как встречались они. А стоит закрыть глаза — он тут как тут.
«Ах, если бы!..»
И сама не помня себя, выкатывается она с постели, на коленях ползет к образам и молится, беззвучно и томно плача:
— Господи, не допусти до смертного греха.
«Ах, если бы!..»
Стелется по Алову субботний банный дым, цепляясь за яблони и вишни в садах.
Андрюшка Нужаев залез на соломенную крышу недавно построенной в саду бани и рот разинул от удивления: как много нависло над крышей анисовых яблок! Они свисали к соломе, пропахшей дымом, и краснели, точно бусы, рассыпанные по полу. Из сада их совсем не было видно. Дым, проникающий наружу сквозь солому, то прятал яблоки, то снова показывал. Андрюшке послышалось, будто яблоки шепчутся с соломой, — то ли жалуются на дым, то ли, играя с легким ветром, радуются.
«Никто их здесь не найдет. Снизу ведь не видно… Они только мои будут!»
Много ли проку от яблок, которые хранятся в погребице? Только в праздничный день отец даст всем по два-три. Да и то хорошего не достанется, — от долгого хранения они наполовину сгниют. А если захочешь съесть хорошее яблоко в будний день, надо украсть его из погребицы через кошачий лаз в двери, запертой на замок. Но разве легко достать оттуда яблоко тонкой, длинной лутошкой с гвоздем на конце? Семь потов сойдет, пока достанешь.
— Андрюшка! — позвали из бани.
Но тот не откликался — тянул время: не хотелось иди париться. Обязательно будут мыть голову горячей водой и, не жалеючи, дергать за волосы. Бывает, так напарят, что поневоле визжишь поросенком.
Когда мужики напарились и пошли домой, Андрюшка слез на землю, подул на руку, обожженную крапивой, и направился в избу.
— Где тебя черти носили? — спросил Витя, причесывая голову перед зеркалом.
— За амбаром спал.
— Иди мойся, сынок, вместе с бабами, — сказал Платон.
— Ва[27],— покачал головой мальчик.
— Ты чего как лягушка квакаешь?
— Лягушки раздетыми не стыдятся ходить, а мне с бабами в баню пойти мыться неловко: Не маленький уж.
— Вить, ты слышь, какие речи ведет!
Пошел словно вожжами хлещущий дождь, и бабы выбегали из бань окупываться под ливнем.
Туча прошла. С яблонь срывались капли дождя, и в тишине позднего вечера было слышно, как они шлепаются на мокрую землю.
Из предбанника Нужаевых раздался красивый и свежий, как будто хорошо вымытый в бане, голос Палаги Якшамкиной:
— Спа-си-бо вам, тетка Матрена, спа-си-ибо!
Тянется за бабой, невидимой в густой темноте, свет фонаря серебряной ниткой.
Издревле от отца к сыну, от матери к дочери летит поговорка: богатство приказывает — «показывай меня», нищета наказывает — «прячь меня». Но прятать нужду не так-то просто. Этому учиться нужно. И лучше всего — у зимы. Взгляните, сколько разбросала она по снегу золотого песка, сколько желтеющего, синеющего, зеленеющего и красного как кровь бисера, смотрите, сколько у нее серебра, горностаевых мехов, белья из холста, сотканного толщиной с бумагу! И в то же время она ли уж не бедна, она ли не скудна. Деревья и кусты раздеты, птицы голодные, сама ворчит и воет из-за недостатка. И все же умеет свою нужду скрывать.
Якшамкина Палага то же от нее в этом не отстает: дом у нее большой, на четыре комнаты, но внутри каменных стен пусто, мебели — кот наплакал. Осталось лишь кое-что из приданого: шаткий стол, стиральное корыто длиной от стены до стены, кое-какое тряпье, на котором спят, коробы, мотовило и сновальный стан. Кроме этого, от отца и матери досталась керосиновая лампа.
Весь день Палага возилась со стиркой. И лишь когда потемнело за окнами, присела отдохнуть.
— Мам, — подошел Мишка, — почитать тебе из «Родного слова» «Как рубашка в поле выросла»?
Палага сказала, что для этого надо зажигать лампу, а керосина совсем мало. Сегодня обещались прийти гости, а им тоже нужен свет.
— Слышь, уже идут, — насторожился Мишка.
— С крыши сосулька упала.
— Не… на двери ручку ищут.
И в самом деле шуршал соломенный мат, которым была обита дверь с наружной стороны.
Вошел мужчина в кожаной шапке-ушанке.
— Здорово живете! При лучинке сидим?
— Сейчас лампу засветим.
Гостю было за сорок. Он назвался Евстигнеем Балтуном, машинистом Пановской мельницы. Палага и прежде слыхала о нем — мужик, говорили, холостой, не пьет и не курит, себе на уме.