— Ты… ты думай, чего городишь. На чью шею хомут свой наденешь? — вконец обозлился Кондрат.
— Какой?
— Жену свою.
— Пускай пока тут, потом к себе заберу.
Этот разговор завелся в кузнице, а закончился вечером дома.
— Иди, иди, пусть шайтаны таскают тебя по свету!
— Не дури! — прикрикнула на мужа Устинья. — Кого клянешь? Родного сына. А может, он свое счастье там найдет.
— Как же, держи карман шире! Знаю, чего он найдет!.. Нет, не благословлю. — Отец махнул рукой, как саблей, словно отрубая от себя сына. — На дорогу ни копейки не дам.
— Кабы она у тебя была, копейка-то, — усмехнулся Гурьян.
— А это что? — распетушился Кондрат, показывая трешницу.
— И эту трешку Андрон прожрет.
Мокрой от слез стала в ту ночь двуспальная подушка в грубой домотканой наволочке. До самого утра, как порывистый ветер с дождем, вздыхала и плакала Окся. Встала с опухшими, заплывшими веками.
— Не убивайся, — сочувствовала Устинья. — И другие мужики уезжают. И свекор твой по чужим сторонам хаживал. Замеси для муженька лепешки, да не на слезах своих — на молоке замеси.
Гурьян умылся у колодца во дворе и с мокрым лицом вошел в дом утереться. Мать острием ножа протыкала уже раскатанные на столе пресные лепешки, чтобы не отстала верхняя корка. Дырочки напоминали птиц в небе.
— Нам с Оксей некогда, — сказала она. — Сам сходи огурцов нарви на дорогу.
Гурьян вышел во двор. Острой жалостью отдалось в сердце цыпиканье отставшего от выводка цыпленка, доносившееся из крапивника. Склонился над грядкой, срывая усеянные колючими пупырышками заплаканные огурцы.
Мать сказала, чтобы он взял с собой в дорогу теплый бобриковый пиджак, а снохе наказала пришить к подкладке на спине кармашек — паспорт носить. Аксинья достала с полки своей рукодельный коробок, нашла в нем зеленый лоскут и принялась за работу. И то ли потому, что из-за слез рук своих не видала, долго возилась с нехитрым делом, наконец перекусила нитку и, погладив ладонью шероховатый бобрик, вздохнула, подергала пуговицы — надежно ли пришиты.
После завтрака Гурьян сложил в мешок все, что надо было взять с собой, — котомка вышла преизрядная, — и стал прощаться. Аксинья, всхлипывая, прикрывала концом зеленого платка обезображенный плачем рот.
Гурьян поцеловал ее во влажные губы и почувствовал, как по спине пробежал холодок; схватил жену за плечи и потряс:
— Не вой…
Закинул за спину котомку.
— Я еще к Кузьме Шитову загляну — проститься надо.
Вышел в сени, спустился по ступенькам крыльца. Красными стаями нависли над головой спелые вишни, чуть покачиваясь под ветерком, словно жалея его и прощаясь.
Направился к Шитовым.
В каких только краях не побывал, каких только людей не повидал отец Кузьмы — Иван Шитов! На Волге был водоливом, матросом, крючником. В Сибири, на Ленских приисках, женился на чалдонке и, накопив деньжат, отстал с помощью жены от гулящей компании приисковых рабочих и приехал в родное село.
Жену его, Улиту, до сих пор зовут сибирячкой, хотя она давно уже бойко говорит по-мордовски. В Алове они дом поставили, купили мерина и черную комолую корову.
Улита народила своему Ивану четырех дочек и сына Кузю, про которого на крестинах сказали — выскребок. Последний, значит… Девки что? Подрастут — замуж повыходят, навсегда уйдут из родительского дома. Старшая, Матрена, уже давно замужем — за Платоном Нужаевым… И вся надежда Ивана и Улиты легла на сына. Кузе исполнилось восемь лет, когда его начали возить в Зарецкую начальную школу. Учился он там вместе с Гурьяном Валдаевым, и оба закончили ее с похвальными листами, стали заправскими книгочеями.
За то, что Кузьма всегда ходил глядя себе под ноги, прозвали его Комагаем[12]. Любовались сыном Иван с Улитой — настойчивым и смышленым рос он. Учился у первейшего столяра — все перенял; а когда ученик соединил два бруска — кленовый и березовый так ловко, что зазор совершенно не виделся, столяр сказал ему, что и сам не сработал бы так, и послал на выучку к токарю по дереву. Два года проходил Кузьма в помощниках у токаря, на третий выточил и вырезал из липы портрет учителя, и тот, восхищенный, сказал:
— Больше учить не буду. Сам теперь мастер получше меня.
Кузьма оборудовал свою мастерскую, но дело двигалось не ходко, хотя заказов было хоть отбавляй, — мастер все делал не спеша, но красиво и прочно.
Много времени у Кузьмы отнимали книги. Читал все подряд: и копеечные брошюрки, что приносили офени, и пухлые книги из библиотеки в Зарецком, и порыжевшие от времени журналы, хранившиеся на чердаке у аловского попа.