— А отчего помер?
— От тюри…
— Переел, что ли?
— И в рот не брал… выплевывал: у нас ведь хлеб-то желудевый…
ЧЕЛОВЕК БЕЗ УЛЫБКИ
У Оньки Бармалова семья пребольшущая. Жена Степанида и счет детям потеряла, иной раз даже запамятует, как того или другого ребятенка зовут, — они мал мала меньше, друг на дружку похожие, ровно горошины в стручке. Отовсюду на семью лезет нужда — попробуй-ка, прокорми такую ораву!
Поутру Степанида наказала сыну Гаврилке идти собирать куски, ради Христа, потому что в доме есть нечего. Но Гаврилка закапризничал: не пойду, стыдно, мол, мне.
— Что ж ты не стыдишься, когда пороть[14] садишься? — напустилась на него Степанида. — Не по своему селу пойдешь, ступай вместе с Купряшкой Нужаевым в Зарецкое.
— Новый хлеб давно поспел, а ты все по куски меня посылаешь, — хныкал Гаврилка.
— Ишь, яйцо курицу учит! Неуж, сопляк, не понимаешь, у кого много посеяно, тем и куски не нужны, а у нас… Мы свою землю людям исполу даем, а ртов у нас четырнадцать… Мы где ж столько хлеба наберем на зиму? Ступай добром, Гаврилка. Разозлишь — хлестану пустой сумой по башке — разума навек лишишься. Будешь как Егорка Кочерга…
Гаврилка нехотя надел рваный обносок пиджака, из года в год переходивший от старшего брата к следующему, младшему, натянул замасленный картуз с козырьком, треснувшим посредине и напоминавшим клюв большой толстоносой птицы, принял у матери суму и босиком потопал к Нужаевым.
— Эй, Купря, айда в Зарецкое!
Гаврюшка с Купряшкой — сверстники, обоим по десять лет. И ростом одинаковы. А друзья такие — кажется, водой не разольешь. Но вот поди ж, едва подошли к околице Зарецкого, вдруг заспорили:
— Чур! — вскрикнул Гаврилка. — Я по солнечной стороне пойду.
— А это видел? — Купря обозлился и поднес к его носу кукиш. — Хитрый какой! По солнечному порядку одни богачи живут, у них куски калачные… Ты наберешь, а я нет…
— А ты получше проси, может, и ты наберешь.
И так поспорили, что чуть не разодрались. Но потом кинули жребий — кому по какому порядку идти, и Гаврюшке досталась солнечная сторона.
Они еще не дошли до околицы, когда у Купряшки заболел живот. И так мальчишку скрючило, что ни дохнуть, ни охнуть. Упал Купря на покрытый толстым слоем пыли гусятник у большой дороги и застонал.
— Один иди… — простонал он Гаврюшке. — Обе стороны твои.
Хотел было Гаврюшка взвалить друга на спину, но тот заорал благим матом:
— Ой-ой-ой! Мочи нет! Как шилом изнутри колют… Один ступай. А я… я тут полежу, может, помру… Уж я лучше помру, а ты ступай… Обе стороны твои.
И Купряшку одного оставить жалко, и не идти по куски нельзя — мать вечером вздует, если домой пустую суму принесешь. И побрел Гаврюшка по улице.
Купряшка катался от боли по истоптанной скотом сухой земле. А солнце, костром пылающее в небе, будто повисло на одном месте и палит, палит… И спрятаться от него негде — рядом ни деревца, ни кусточка. Лес близко, вот он, рукой подать, а дойти до него сил нет…
Во рту пересохло. Поднимая голову, Купряшка видел серебряный ковш Светлого озера. Выпил бы половину его, но и туда ни доползти, ни добрести. Живот буравила неотступная, лихая боль. По большаку проезжало много людей, но все чужие, незнакомые, и никто не спросил Купряшку — кто он и зачем здесь улегся. Казалось, проезжие вообще не замечают его.
Но если даже боль уляжется к вечеру, с чем он вернется домой? С пустой сумой… А двухгодовалая сестренка Куля обязательно протянет ручонки, жалобно попросит:
— Мняки дя-ааа-ай!
Куски же сегодня все достанутся Гаврюшке. Рот у него теперь, наверно, шире сковородки. Радуется, поди… Купряшку взяло такое зло, что даже живот прошел. Поднялся он с раскаленной земли и сел, не смея верить неожиданному облегчению.
Огромное, багровое в пыльном мареве заходило солнце. Купряшка хотел было бежать к озеру, но тут заметил на дороге Гаврюшку. Шел он, слегка пригибаясь под тяжестью ноши, — видно, сума его была полна. Подойдя к Купре, Гаврюшка обрадованно спросил:
— Не помер?
— Меньше болит…
Гаврюшка бросил к ногам Купряшки суму:
— Коли так, тебе куски делить. Уморился я.
— Как делить?
— Напополам.
— А ты не шуткуешь?
— У тебя, верно, с голоду живот болит. Тебе тоже есть надо. Вдруг помрешь… Скучно будет одному по куски ходить… Ты ведь тоже, помнишь, меня выручил… зимой… Я тогда у Латкаевых на воротах языком железяку лизнул, а язык-то от морозу прилип… Ух, и больно было!..
Дед Бухум и внук Вавилы Мазылева — Герка с утра пораньше шагали на перевоз. На спине у мальчишки большой кошель из лыка, в который бабы сложили хлеб и прочий харч для его дедушки, Вавилы Мазылева, и его работника. Дед Бухум шел, тяжело дыша, еле переставляя ноги, зато Герка семенил бодро. Где-то невдалеке закуковала кукушка, но захрипела, поперхнулась.