— Он мой! На нем фамилия моя написана — «Валдаев». Взгляните, если не лень.
— И вправда, — сказал младший сын старика.
— Гляньте-ка, сынки, какой хитрый мордвин выискался: даже капкан заранее надписал, — издевательски проговорил старик, разводя руками. — Ты чей? Знать, аловский? Что ж… Капкан, не спорим, твой — бери владей, а зверь, конечно, наш — и вся тут недолга. Трогай! — приказал он сыновьям. — Нам путь не ближний, а время не ждет.
Пошел вслед за санями Павел, всю дорогу до Алова умолял и упрашивал отдать лису, но мужики над ним не сжалились, а старик вдобавок куражился. И Павел, не доходя до моста под Поиндерь-горой, смахнул рукавом слезы и сказал им вслед:
— Ну ладно же: попомните мою лису!
И повернул домой.
Пока лесовозы, часто останавливаясь, въезжали на гору, Павел переоделся и пошел за своими обидчиками. Когда они вскочили на бревна и тронули лошадей под гору, охотник бежал за ними, опережая клубящийся пар от дыхания.
Мужики доехали до середины села Семеновского, что в восьми верстах от Алова, и въехали в проулок семистенкого высокого дома, крытого зеленым железом. А двор его был под тесовой крышей. Даже резные ворота были с навесом.
Холодный ветер глодал[15] богатое, разноцветное белье, развешанное на шесте под расписными окнами.
Павел зашел в соседний старенький домишко с осевшей в середине соломенной крышей и попросил напиться. Старушка с бородавкой над левой бровью подала большой медный ковш.
— Скажи, баушка, по правую сторону от вас кто живет?
— А то, батюшка, Великановы. Богато живут. Бога не боятся — людей не стыдятся.
— Спасибо за питье.
— Спаси тебя Христос…
…Зима. Мокей перед зеркалом расчесывает бороду.
— Листар, — говорит, — иди на гумно и перекидай от мышей яровую солому в сарае. Мурку возьми с собой.
— Нюрку? — не расслышав, переспросил батрак.
— Нюрке некогда… Про Мурку говорю, про кошку — пускай мышей половит.
Аристарх до сумерек возился с соломой на гумне. Устал. Мурка тоже не сидела без дела — ловила мышей. У Пелевиных рыжие тараканы и те не без работы. За ночь все чашки-ложки вычистят. Нюрке заниматься посудой недосуг, она в лавке ночи коротает с хозяином.
Жена Мокея, Феона, сидит на конике и пахтает масло. Веки у нее тяжелеют, опускаются, она шепчет молитвы на непонятном самому господу языке:
— Пло черьва твоя воя…
Большие часы в темно-коричневом футляре на стене издеваются над жизнью и кричат «ку-ку» каждому часу, уходящему в забвение. Коварно улыбается маятник, медленно, как Феона, качаясь на месте. Та было задремала и чуть не свалилась вместе с пахталкой под ноги Мокея, который вышел из лавки.
— Уснула? — не строго прикрикнул муж.
— Вздремнула… прости меня, господи. — Кроткая Феона виновато улыбнулась. — Почитай мне, Мокей.
Мокей достал книгу, сел за стол и начал:
— «Елико же…»
Взгрустнулось Феоне:
— Вон они, святые-то, как подвижничали — кожи ели…
— Не болтай про то, чего не понимаешь.
В это самое время Аристарх Якшамкин лежал на груде толстых, трехполенных плах, приготовленных для распилки на дрова. Славно было в такой трескучий мороз вместе с милой в теплом хозяйском тулупе. Приятно ощущать на щеках щекотку длинных, заиндевелых Палагиных ресниц и молчать, прижимая к себе упругое, податливое тело.
— Ты чего вздыхаешь? — прошептала Палага.
— Вздыхается, добрый человек: Мокей меня на Нюрке вздумал женить, ну, на свояченице. Повадилась она по вечерам в лавку к нему, да и забрюхатела, вот Мокей и сбывает негодный товар.
— А я? Как же я? Ведь ежили… Знаешь ведь, мне тогда одна дорога — головой в прорубь. Или повешусь. Ведь куда же еще подеваться? Из дому ведь выгонят, ежели узнают… Да ведь не скроешь!
— Ты чего в слезы-то? Сказал ведь: женюсь на тебе.
В мясоед Аристарх женился на Палаге. С месяц пожили у старшего брата Урвана, а по весне пошел Аристарх в контору графа Кара наниматься на работу, и там его вместе с женой приняли на барские харчи, дали жилье.
Весной, в междупарье, на волостной сходке старшиной избрали Андрона Алякина. Он и прежде хорохорился своим богатством, а теперь и вовсе зазнался. Легко сказать, не одного села — всей волости начальник!
Будто подменили домовитого мордвина. Свою избу, хозяйство, разные домашние дела — все забросил, снял в Зарецком квартиру. Домой в кои-то веки заглянет. И одевается по-городскому — пиджачная пара с жилетом, белая манишка, черный галстук-бабочка, на груди золотая цепочка хорошей пробы, в руках — трость с набалдашником. Широкую, густую бороду Андрон расчесывает надвое, отрастил пышные бакенбарды. Начал чистить по утрам зубы, умывается мылом «Бодло» и опрыскивается духами. Ни дать ни взять — барин, да и только!