Я требовательно гляжу на Ларису ещё несколько секунд тем самым Муторайским взглядом, прежде чем… она начинает реветь.
Сперва слёзы беззвучно скатываются по её щекам и падают в сковородку. Нагретая поверхность шипит. Я теряюсь, вылупившись на неё не моргая. Губы Ларисы дрожат. Она закусывает их, пытаясь скрыть это, и задирает голову вверх, пробуя проветрить зенки. Но нихуя у неё не получается. Изо рта девушки вырывается первый судорожный всхлип.
Я тут же затыкаюсь и отбрасываю верёвку в сторону, рывком притягивая Овечкину к себе.
— Ну, тихо ты, — уложив одну руку на её затылок, другой я похлопываю её по плечу, пробуя успокоить.
Если честно, ревущие бабы — это та ещё заноза в заднице. Я просто не переношу вида слёз. Что-то внутри неприятно скребётся, когда тёлки начинают распускать сопли, да и муторно это.
Но Лариса от моих жалких проявлений сочувствия не успокаивается. Ей лишь сильнее срывает тормоза, и та начинает завывать в голос.
— Ты снова это делала, да? — сквозь плачь я с трудом могу разобрать её слова, однако мне всё же это удаётся.
— Чё делала-то, блядь. — Я хватаю её за подбородок и пытаюсь вытереть слёзы и сопли, чтоб не ныла. Лариса не сопротивляется. Её туш и тени оказываются на моём рукаве, а под глазами девчонки образуется тёмное месиво.
— Снова пыталась покончить с собой… — всхлипывает Овечкина. Её подбородок дрожит, а глаза, уставившиеся на меня, блестят от слёз. — Я нашла эту верёвку в твоём тайнике в ванной. Я обнаружила его, когда оставалась с ночёвкой пару недель назад. Время от времени ты кладёшь туда что-то ещё… клянусь, я не читала твой дневник! — задрав ладони вверх, божится Овечкина. — Просто, если тебе нужна помощь, пожалуйста, скажи мне. Я помогу. Отведу тебя к врачу. Мы можем решить твои проблемы. Всё можно исправить, кроме смерти.
Я хватаю её за влажные щёки обеими руками.
— Да не собираюсь я кончать с собой, — заверив Ларису, я настаиваю: — Харе плакать.
— Перестану плакать, если ты пойдёшь со мной на пары. — Овечкина переходит от слёз к угрозам. Меня её резкая смена настроения раздражает. Я начинаю подумывать о том, чтобы выставить хренову манипуляторшу прочь. Но кое-что во мне всколыхнуло неожиданный интерес.
Мне любопытно, что могло сподвигнуть весьма неплохо живущую девку так яростно желать свести счёты с жизнью. Лера что-то скрывает, и я хочу знать — что.
— Ладно, — чуть погодя соглашаюсь я.
Да и на парах я никогда прежде не был. Вдруг это моя единственная возможность нюхнуть университетской жизни. Наверняка там и тёлочки симпатичные пасутся. Присмотрю себе на будущее.
— Ха, супер. — Лариса резко втягивает сопли обратно и смахивает слёзы, возвращаясь к жарке яиц, будучи в необычайно хорошем расположении духа. И как только ей удалось так быстро успокоиться…
Я устраиваюсь за столом и жду завтрак, который мы уплетаем вдвоём.
Это первый мой завтрак, который я разделаю с кем-то на кухне, будучи в трезвости.
***
Пока мы с Ларисой добирались до вуза (не без приключений), эта балаболка успела выложить мне всю историю своей нелёгкой жизни. И отец её, ныне скрывающийся от алиментов в Иркутске, под раздачу попал, и младший брат-айтишник с мечтой попасть в российскую ассоциацию хакеров, даже горе-бывшего Овечкина обложила хуями, пока мы тряслись в подземке.
Метро, кстати, интересует меня куда больше, чем автобиография Лериной подружки.
Пацаны рассказывали, как в метро их обокрали, когда они приезжали на столицу поглазеть. Так что всю дорогу я шёл с рюкзаком на груди. Но иногда Лариса замолкала и глядела на меня с невыносимой брезгливостью во взгляде, характерно для этой эмоции сморщив лицо.
— С тобой точно что-то не так, — говорила она всю блядскую дорогу, тыча в меня пальцем. — Что за вид, подруга?
А вид у меня весьма приличный: спортивки, судя по всему домашние, и самая здоровая толстовка из всех существовавших в Лериной хате. С причёской я вообще ничего не делаю. Хожу как придётся. Даже не расчёсываюсь, только вот о существовании волос не дают забыть вечно лезущие в рот и глаза патлы. Глядя на мои потуги и частые взмахи конечностями в попытке убрать волосню с лица Лариса вдруг протягивает мне резинку.
— На, возьми, — говорит. И я беру, сгребая все волосы и сооружая хвост. Но Овечкиной не нравится моя причёска, и она громко цокает, сдёргивает резинку и ещё какое-то время копошится у меня за спиной, что-то там завязывая. — Ладно, пойдёт. Помой вечером голову, ладно?
— Ладно, — неохотно соглашаюсь я.
Помыться стоит хотя бы потому, что башка реально чешется. А вот что мне делать с остальным телом… я надеюсь, что день купаний Леры никогда не наступит. Пока я здесь — не наступит. Я надеюсь.
В универ мы прибываем часам к одиннадцати. Лариса радуется, что без опозданий, и весело трещит о своих крутых выходных, как она ездила на конюшню, как упала там с большой строптивой лошади, попутно зазывая меня.
Я только отмахиваюсь от её навязчивости. Терпеть не могу болтливых тёлок, но, судя по всему, Ларису Лера знает действительно долго. Мне ни разу не захотелось её убить или заткнуть за всё это время.
Хотя, конечно, происходит и кое-что, что с ноги сносит моё спокойствие.
— Как делишки? — Пока Лариса рассказывает о животных с конюшни, к нам подступает компания белобрысых сучек, а одна из них даже завязывает разговор.
Я окидываю их всех оценивающим взглядом и прихожу к выводу, что из четверых только две центральные имеют право вести себя как мрази в силу своей внешности. Двум другим стоит поработать над собой.
Почему я решаю, что они именно сучки — и думать не надо, глаз у меня намётан. Лицо Овечкиной вмиг меняется, и речь обрывается. Лерина подруга даёт им понять словесно, что болтать не настроена:
— Вали отсюда, Будилова.
— Ох, что я слышу, — та самая Будилова прикладывает ладонь к собственному уху, и девчонки начинают хихикать. — Ме-ме-е, — скалит зубы деваха, которой я даю баллов шесть, и ещё два отнимаю за говёный характер.
Вы не подумайте, мне нравятся стервы. Но стервы особого направления. Не те, что щемят других девочек, а перед пацанами вертят жопой, прикинувшись наивными дурочками. Я люблю таких стерв, которые не зассут оставить бланш под глазом зарвавшемуся пацану. Вот таких я люблю.
— Пошла ты, — вырывается из Ларисы. Она хватает меня за локоть и кивает в сторону. — Идём, — говорит, но девочки, кажется, не планируют отваливать так скоро.
Будилова преграждает путь и наконец-то обращает на меня внимание. Её подвижные челюсти и стук конфеты во рту сопровождает покачивающийся палец в воздухе. Будилова глядит мне в лицо и угрожает указательным пальцем. Мне — пальцем. Верите, нет? Я бы со смеху сдох, скажи мне кто неделю назад, что такое возможно.
— Ты такая тихая, — говорит Будилова, и её подружки подхватывают:
— Как мышка.
— Две крыски!
Это веселит склочных девиц. Одна из них снимает пластиковую крышечку со своего стакана и протягивает её Будиловой. Та не глядя перенимает стакан, вытягивает перед собой руку и выливает кофе на асфальт. Брызги летят под ноги мне и Ларисе. Та отступает назад, утягивая меня за собой.
— В следующий раз оденься поскромней, Овечкина, — ухмыляется Будилова, стряхивая остатки кофе. — Как Лерочка. У неё, судя по всему, котелок варит лучше твоего.
После этого они просто уходят, ещё какое-то время посмеиваясь над нами.
Лариса несколько минут молчит, пытаясь стряхнуть остатки кофе со своей светлой юбки. Вид у неё несчастный. Кажется, будто вот-вот заплачет. Но Лариса оказывается не такой размазнёй, как можно подумать. Она вскидывается и глядит то на меня, то туда, куда направились эти курицы.
— Сучки крашеные, — весьма громко изрекает Лариса и начинает отряхивать от брызг и меня, невзирая на моё вялое сопротивление.
Мы наконец-то заходим в здание спустя ещё несколько минут. Овечкина заводит меня в туалет и ещё какое-то время пытается оттереть пятна водой, громко рассуждая о произошедшей несправедливости: