11 октября Валерий Александрович попал в больницу. «Отправили с подозрением на язвенное кровотечение, — описывает те страшные события Н. Е. Гаврилина, — так как электрокардиограмма, сделанная врачом «Скорой помощи» на дому, инфаркта не показала. В больнице ему поставили тромбирующую капельницу (!), а на следующий день уже перевели на кардиологию. Сначала мне сказали, что, возможно, инфаркт, но мешает разобраться в этом его врождённый порок сердца — о котором мы узнали, когда ему было уже 50 лет. Этот порок проявляется у 20 % людей, и Валерий, конечно, попал в это число. <…> Когда я утром приехала в больницу и заглянула в реанимацию [Наталия Евгеньевна пишет уже 16 октября 1990 года. — К. С.], то увидела такое лицо, что мне стало страшно. Была очень тяжёлая ночь: начался отёк лёгких и печени — его сняли. Спасли его! <…>
Врач сказала, что сейчас у него состояние лучше, чем было два дня назад, но инфаркт обширный и всё зависит от того, как будут события развиваться дальше, выдержит ли он, хватит ли у него сил. Боже, неужели Ты не смилостивишься над ним? Не оставляй его! Только одна надежда и осталась, дай ему силы! Молю Тебя! Не отступись!» [21, 410–411].
Все мучительно ждали исхода. Была у Гаврилина Людмила Ивановна (профессор, которая помогла раньше справиться с головокружениями), постоянно приходили Наталия Евгеньевна и другие близкие. Все нервничали, состояние долго оставляло желать лучшего. Но вот наконец 6 ноября Гаврилин оказался дома. Потихоньку стал выходить на улицу, иной раз даже садился за рояль.
К лету стали выезжать на новую дачу. Выяснилось, что она была не самым лучшим приобретением: опять щитовой сырой дом, отапливается плохо. Валерий Александрович, как всегда, с особой аккуратностью стал обустраивать кабинет. Портреты — Комитаса (очень любил этого композитора), Глинки, Пушкина, Чайковского, Мусоргского — и все непременно в каких-нибудь оригинальных рамочках. Пианино, которое на зиму укутывалось особым образом от сырости[232]. На внутренней стороне книжного шкафа — художественно оформленные три знаменательных высказывания: Верди («Опера — это опера, а симфония — это симфония»), Глюка («Принимаясь за оперу, я стараюсь забыть, что я музыкант») и из Книги Иова («И зачем бы тебе не простить меня, не снять с меня проклятия своего? Ибо вот я лягу во мраке, завтра поищешь меня — а меня нет…»[233]). Изображения церквей, иконы в самодельных деревянных рамках. Особенно дорога была ему икона святого Пантелеймона — целителя безмездного: Валерий Александрович часто молился перед ней. Был у него и свой молитвослов дореволюционного издания — очень ветхий, со множеством недостающих страниц, с прикреплённым Гаврилиным самодельным деревянным крестом. И он тоже хранился в кабинете.
Но в целом Валерий Александрович эту дачу не любил, считал её и окружающие места чужими и мрачными, да и телефона нигде поблизости нет — «скорую» в случае чего не вызвать. Часто хотел уехать с семьёй в родные края — там и воздух другой, и окрестности все знакомые, дорогие. Но об этом можно было только мечтать…
Вместо Вологды отбыли в сентябре в Дом творчества «Репино», а в ноябре экстренно вернулись в Ленинград: у Гаврилина поднялась высокая температура — подозревали бронхит. Последующие два месяца никак не мог полностью вылечиться (к бронхиту ещё добавились боли в позвоночнике и в желудке).
О серьёзной работе в этот нелёгкий период речь опять же не велась. Гаврилины почти постоянно были дома, много смотрели телевизор и, как и вся Россия, тяжело переживали передаваемые новости, события 1990-х — полный развал страны, уничтожение культуры, обнищание населения…
9 декабря 1991 года Наталия Евгеньевна записала: «Известие о том, что произошло в Беловежской пуще, что больше нашей страны не существует, повергло нас в такое состояние, как будто умер близкий-близкий человек» [21, 417].
Из письма Гаврилиной подруге в Алма-Ату (5 января 1992 года): «Получила уже первую пенсию в новых нормах — 342 р. минимум + 41 р. за стаж. Мама «богаче» меня: «потолок» — 410 р. Так что мы с мамой по сравнению с Валерием самые «стабильные». У него же пока ничего не светит, а издавать сочинения за 800 руб. — это в наше время издевательство, ведь ставки не пересматривались с довоенного времени. <… > Настя деду сделала подарок: сочинила пьесу «Перед разлукой», записала на нотные листы, сыграла. Растрогала его до слёз» [21, 417–418].
Дневниковая запись от 30 июня: «Вот и прошло полгода после обещаний об улучшении жизни. Цены неудержимо растут. Предприятия, заводы стоят. Людей отправляют в отпуск без сохранения содержания, так как нечем платить — нет наличных денег. В сберкассе можно взять только 1000 рублей, во «Внешэкономбанке» авторские в долларах не платят, только рублями, и то ограниченно. И всё это происходит на фоне войны Армении с Азербайджаном, Грузии с Северной Осетией, бойни в Приднестровье. А вчера один солдат сказал: «Мы вооружены, на нас войны ещё хватит». Валерий: «Страшные слова!» Вот так и живём: никакой уверенности в завтрашнем дне — ни в материальном, ни в моральном отношении. Ощущение такое, что ты щепка, и несёт тебя стремительно поток, только куда? Не знаешь» [Там же, 419].
В те месяцы Гаврилин почувствовал себя чуть лучше. 17 апреля приходил к нему Святослав Бэлза — брал интервью для передачи «Музыка в эфире» (беседа, увы, не сохранилась). И обошлось без приступов, без таблеток. В конце августа принял приглашение к участию в Международном Сергиевском конгрессе в Вологде и, как уже очень давно мечтал, посетил с женой родные края. Хорошо прошёл и очередной авторский концерт в Малом зале Ленинградской филармонии (Н. Герасимова и Н. Тульчин-ская исполняли «Вечерок»), а в декабре — запись музыки к «Провинциальному бенефису» на «Ленфильме».
Потом — снова любимая Вологда: авторский концерт 15 февраля 1993-го (после десятилетнего перерыва, до этого концерт в Вологде был только в 1983 году). В программе «Вечерок» и песни в исполнении Герасимовой[234]. Как всегда, прозвучало всё великолепно, и ощущение у слушателей было такое, будто приехал наконец любимый композитор, земляк, и подарил своей Вологде бесценный музыкальный праздник. В то время Детскую филармонию там возглавлял талантливейший скрипач и блистательный организатор — Виктор Александрович Шевцов. Он и стал устроителем авторского вечера, а позже — гаврилинского фестиваля в Вологде. Хотел непременно Валерию Александровичу за тот концерт заплатить, но композитор от денег категорически отказался. Шевцов решил действовать через Наталию Евгеньевну, но и она ничего слушать не стала. (Супруге Гаврилин уже давно сказал: «Если я узнаю, что ты за моей спиной договариваешься о моих делах, то между нами всё будет кончено» [Там же, 431].) Тогда раздосадованный Виктор Александрович преподнёс композитору бочонок вологодского масла с дарственной надписью «Дорогому Валерию Александровичу с пожеланиями доброго здоровья» — и хоть так расплатился за его труд.
Ещё до концерта ездили в Прилуки, в Перхурьево — повидаться со старыми знакомыми, посмотреть на дом, который когда-то был родным (чтобы не расстраиваться, Гаврилин быстро прошёл мимо), слушали выступление одного певца-баса в Вологодской картинной галерее. Тогда Валерий Александрович и повстречал бывшую воспитанницу детского дома Римму Смелкову. Она первой узнала Гаврилина — подошла поговорить, выразить своё восхищение его музыкой. И, конечно, побывали на кладбище — помянули Николая Дмитриевича, супруга Томашевской.
В Вологде было снежно и очень морозно, но Гаврилин каким-то чудом не заболел. Вернувшись в Ленинград, снова стали гулять по старым маршрутам — сперва на ближние расстояния, а потом и подальше. И вроде бы, несмотря на сердечные и прочие проблемы, можно было мало-помалу снова начинать жить и работать. Однако, помимо здоровья, препятствовало этому ещё одно обстоятельство: Гаврилин принципиально не верил в свою нужность новой стране.
Возникали и такие мысли: «Я знаю, когда я совершил ошибку, — когда побоялся переехать в Москву. После этого и пошло всё не так: неустройство, ушёл в личную жизнь, — и с тех пор и «сучу ножками». Тогда все были в силе: и Свиридов, и Федосеев, — они бы помогли. Москва привыкла, что там много выдающихся личностей, а в Ленинграде — как в Ноевом ковчеге: каждой твари по паре, а третий уже лишний. Мы привыкли жить так: есть батон, есть колбаса — и хорошо. Есть табуретка — и ничего больше не нужно. Я сам виноват — жил без перспективы <…>» [Там же, 424].
232
«В газету заворачивали древесный уголь и укладывали его в пианино, покрывали пианино сначала ватным одеялом, а потом чехлом из полиэтилена» [21, 414], — вспоминала Гаврилина. Композитор завещал отдать этот инструмент музыкальной школе в Соснове, но Наталия Евгеньевна отдала певице Галине Ефимовой, поскольку к сосновской школе Гаврилин никогда отношения не имел. Ефимова же потом передарила детской школе искусств Приморского района, носящей имя Гаврилина.
233
Цитата здесь и в «Перезвонах» была Гаврилиным несколько изменена. Подлинный вариант: «И зачем бы не простить мне греха и не снять с меня беззакония моего? Ибо, вот, я лягу в прахе; завтра поищешь меня, и меня нет» [52].
234
16 июня 1993 года Герасимова пела этот цикл в Москве в Малом зале консерватории ещё лучше, по её словам, чем во все предшествующие разы. Гаврилины приехать не смогли, а вдова Селиверстова рассказала о концерте очень образно: «В наше жуткое время в этом навозе расцвёл цветок» [Там же, 439] -