Как всё сложилось бы в столице — сказать сложно. Действительно, в Москве Гаврилина ценили больше, чем в Петербурге, — но разве смог бы он комфортно себя чувствовать в столичной сутолоке, в ситуации постоянной конкуренции? Ведь, кроме близкого Свиридова, пришлось бы взаимодействовать с целым рядом других музыкантов, а далеко не все из них понимали гаврилинскую музыку и разделяли его эстетические воззрения.
Теперь же, в 1990-е, переезжать в Москву было поздно. А в Ленинграде давило одиночество: «Если бы хоть один человек из нашей музыкантской среды был единомышленником, понимал бы меня, насколько легче было бы работать!» [Там же, 438–439]. Те же мысли приходили и Георгию Васильевичу. Он поделился ими с Гаврилиным, когда 23 апреля 1993 года был в Ленинграде[235]: «Никого нет. Жена — так с ней уже обо всём переговорено. Есть Роман Леденёв — чудесный человек, глубоко порядочный, так он из-за сердца живёт всё время на даче, и мы теперь не видимся. Нам нужно с вами повидаться подольше» [Там же, 437].
Как и в былые времена, в своих заметках Свиридов и Гаврилин высказывали мысли во многом схожие, оба тяжело страдали из-за развала страны. Гаврилин без конца смотрел телевизор[236], пытался разобраться во всех событиях, в частности московских — 3–4 октября 1993 года. Расстрелу Белого дома хотел даже посвятить сочинение «Погибельные зори»: «Я не понимаю, почему патриарх отказался от крестного хода вокруг Белого дома? Можно было бы избежать кровопролития» [21, 443].
Месяцем раньше Наталия Евгеньевна в дневнике записала: «Жизнь дорожает, живём, как большинство: еле-еле сводим концы с концами. А Валерий всё повторяет: «Сердце и душа болит, что так страну разоряют, людей ни во что не ставят, тех, кто всё это создал и силы и здоровье своё положил» [Там же, 442].
Из высказываний Свиридова:
«Бывшая русская земля, собственность на которую отнята у народа, стала предметом торговли. Она вместе со своими недрами, своими полезными ископаемыми, т. е. драгоценностями, со всем, что на ней растёт, живёт, стала предметом торговли и пущена правительством с «молотка» по дешёвке» (из Тетради 1990–1991 годов) [39, 676].
«Вечерний ежедневный шабаш по TV. Ликующие дикторы Центрального и Российского вещания: «развал Империи», «гибель Империи», смакование «конфликтов», умело направляемых в своём развитии, поддержание постоянно тлеющего огня. Всё это для отвлечения мыслей русского человека в сторону, в стороны от того факта, что он, этот русский человек, потерял всё: Землю Русскую, завоёванную и освоенную его предками, государственное устройство, всякую защиту себя и своих близких — этот народ на грани полного, почти физического уничтожения» (30 ноября 1991 года) [Там же, 703].
«Итак, Третья мировая война началась, и Советский Союз уже проиграл её, сдав страну почти без боя, погубив наш русский народ, его вековую историю, которая закончилась так позорно и бесславно. <… >» (из Тетради 1991–1992 годов) [Там же, 704].
«О продажности.
Она достигла за это столетие размеров общего бедствия. За деньги люди готовы на всё. Деньги — Кумир, Божество. Мнится, что над миром во весь рост возвышается какой-то гигантский ИУДА, потрясающий своим кошельком с тридцатью сребрениками. Утеряно всякое чувство стыда, всякое (самое даже малое) чувство уважения к своей стране и народу. Наоборот — поощряется всяческая продажность» (из Тетради 1991–1992 годов) [Там же, 697].
«Боже, как печальна моя жизнь, как одинока, бездомна (всегда была!), бесприютна» (из Тетради (1989), 1994) [Там же, 710][237].
«Ужасна — беспомощность, моя совершенная прибитость, угнетённость духа, полная и безнадёжная.
Вечером смотрел по телевизору выступление перед Заутреней Патриарха — грустное, но спокойное, потом водружение Святого Креста на купол Казанского собора в Пе-тербурге-Петрограде-Ленинграде. <…>Боже, неужели это не фарс, а подлинное Возрождение, медленное, трудное очищение от Зла? Но кажется иногда, что именно это наиболее верный путь. А народ расслоился: с одной стороны окончательное падение и бандитизм, проституция во всём, с другой стороны — Церковь и интерес к жизни Духа» (из Тетради (1989), 1994) [Там же, 711–712].
Гаврилин в подобное возрождение, видимо, не слишком верил. В одной из заметок (от 22 августа 1994 года) читаем: «Эпоха окончательного падения церкви и религии сейчас. Раньше гнали церковь, но учили выполнять божьи заветы. Теперь приветствуют атрибутику церкви, но открыто не выполняют ни одного учения Господня — свобода! Напротив, все устои жизни держатся на непрерывном воинственном узаконении безбожия. Истинное царствие лицемеров и фарисеев.
Впереди (отмена учения Христа, его корректировка, приведение его в гражданско-правовой уровень)» [20, 305].
Ещё из высказываний В. А. Гаврилина:
«Эстетика русского XIX века (она в трудах Стасова, Серова, в философии Достоевского, Толстого) такова: искусство должно обращаться к высшим сферам в человеке. А за последнее время, особенно за перестроечный период, эту эстетику усиленно дискредитировали. Причём на словах сейчас много говорят о духовности и душевности, тогда как вся практика жизни свидетельствует об обратном: деятельность людей искусства стала очень коммерциализированной. Она стала напоминать искусство «медвежатников»: натренироваться в своём деле, вскрыть кассу и всё унести» (из интервью начала 1990-х годов) [19, 329].
«Много света от встреч с земляками, что знали меня ребёнком, которых я помню молодыми, много горестных ощущений от заброшенности, запустения. И не материальная сторона угнетает — старые, не ремонтируемые десятилетиями дома, — а ясное ощущение, что брошены люди. Поникшие, растерянные, они не понимают, и никто не может им вразумительно объяснить: ради чего эти мучения?
И я беспомощен, как любой простой смертный россиянин. Я не понимаю этих процессов, я почти не принимаю их, не потому, что я враг нового. Я вижу новое, но не вижу прекрасного. И нет тенденции к прекрасному, всё идёт к ухудшению. Я не политик, моё дело композиторское, и я понимаю: сейчас особенно нужна музыка, которая подбадривала бы и утешала людей в их боли. Не уезжать, не скрываться, не прятаться, а жить и страдать вместе с народом. <…>
Как житель и гражданин я ощущаю, что произошёл чудовищный и безграмотный развал не русской империи, а почти всех институтов нашей государственности. Деморализована армия, с которой начинается строительство любого государства, развалена экономика, открыты все наши границы, страна не защищена от чудовищного разграбления. <…>
Идёт чудовищное оскорбление русских» (из интервью от 13 февраля 1993 года) [19, 341–342].
«Конъюнктуру, в какой бы обёртке она ни была, не приемлю. В храме искусств я не торговец, не лицемер и не фарисей. Я стараюсь быть истинно верующим в искусстве. Особенно теперь, когда многие его творения выброшены на панель» (март 1997 года) [19, 373][238].
Но не быть торговцем в 1990-е означало остаться не у дел. Продавать свои сочинения Гаврилин не умел, искать исполнителей и спонсоров — тоже. «Крутиться и выживать» было ему не под силу, да и методов таких он не знал и, главное, приспосабливаться не собирался. Поэтому и денег в семье не было. Уже не могли себе позволить необходимое порой такси (Валерий Александрович ходил очень трудно и медленно), большие суммы уходили на лекарства[239].
235
Как раз в тот день он подарил Гаврилину свою рукопись «Песнопений и молитв» с автографом: «Дорогому Валерию Александровичу Гаврилину, любимому композитору и человеку на память добрую. Г. Свиридов. С. -Петербург 23/IV 1993 г.».
236
Когда жуткие новости и мрачные думы надоедали — переключал и смотрел детективы. На вопрос жены, почему он их смотрит, отвечал: «Я потому и люблю эти картины, что я их не запоминаю. Да ещё потому, что там много порядочных людей и побеждает правда» [Там же, 369].
237
Названия свиридовских Тетрадей приводятся по изданию:
238
Кое-что из записей 1990–1998 годов, вошедших в книгу «О музыке и не только…»: «Проституция культурой»; «Свинья не может смотреть на небо»; «Доходы от артиста — то же, что риза для иконы. Они не должны составлять единого целого. Икона без ризы не теряет своей святости. Сейчас в искусстве перерастание ризы, оклада в икону» [20; 299, 365, 369]. Подобных изречений в заметках Гаврилина тех лет очень много.
239
В тяжёлом положении тогда находились многие.
Из разговора с Г. Беловым, написавшим инструментальную пьесу «Концертино»: «И сколько же тебе заплатили? — 20 тысяч. — И сколько же ты писал? — Месяц. — 20 тысяч — это килограмм твёрдокопчёной колбасы. Вот цена сочинения!»
На трудное материальное положение часто жаловался Свиридов. «Что же говорить нам, если он получает пожизненную пенсию по указу президента, а у нас и этого нет», — сказал по этому поводу Гаврилин Наталии Евгеньевне [21, 454–455].