Но именно он-то и был по-настоящему интересен и нужен во времена, когда никаких светлых вестей не было, а приходили сплошь горькие: война в Чечне, масштабный передел государственной собственности, обнищание людей, процветающий бандитизм и полная дискредитация культурных ценностей. Музыка Гаврилина — чистая, искренняя — звучала в Москве и в Петербурге, в Вологде (куда композитор снова ездил в апреле 1997 года) и в Алма-Ате (в конце июня Д. Хохлов дирижировал там сюитой из «Дома…»), и в других многочисленных городах бывшего Союза. И каждый раз публика подолгу не отпускала автора, если он присутствовал, если же его не было — аплодировала музыкантам, поднявшим над головой ноты с его фамилией.
9 июня 1997-го Валерий Александрович согласился принять премию НПСР, сказав: «Как правило, денежные пожертвования до адресата не доходят, застрянут где-нибудь, в недрах какого-нибудь фонда, и в итоге какие-нибудь дамы поедут отдыхать на какой-нибудь остров» [21, 512].
14 июня за заслуги в развитии культуры Гаврилину присудили «золотой диплом». Церемония проходила на закрытии Международного фестиваля «Мастер-класс» в Александрийском театре. Оркестр исполнял фрагменты из «Дома у дороги».
«Праздник» исполнялся где-то под конец сильно затянувшейся церемонии — вручения шапочки мастера и дипломов, — вспоминала Наталия Евгеньевна. — Вся церемония затянулась ещё и потому, что без конца демонстрировали моду. Бесконечная череда высоченных девиц, неизящно двигающихся по сцене. Вручение дипломов четвёрке маститых: Долгушину, Мельникову, Мартынову и Гаврилину — было «закуской» к модельерам, рокерам. Дипломанты сбились в кучку где-то в углу. <…> Финал для нас был таков: у нас «украли» цветы» [Там же, 513].
По-прежнему, как и в былые годы, Гаврилин старался каждый день пройти 5–7 километров — по улице, а иногда дома под музыку или под «демократизатор» (как он называл приёмник). От ходьбы сильно болела спина, потом нашёл новый вариант пеших путешествий — руки за голову, но так, естественно, долго не проходишь.
В тот период он наиболее доверительно общался, кроме супруги, в основном со Станиславом Городецким (учёный-генетик, был близким другом Селивёрстова, а потом и для Гаврилиных стал другом). В целом, друзей и знакомых за последние годы значительно поубавилось. Многие звонили только тогда, когда было что-то нужно. Валерий Александрович даже в шутку называл себя «специалистом по рекомендациям». Отказывал в очень редких случаях и тогда решение своё объяснял так: «Ходатайствовать перед этими властителями не буду» [Там же, 524].
Летом традиционно выезжали на дачу. В сентябре 1997-го Гаврилин практически перестал ходить — боли в позвоночнике усилились, отнялась нога. Но с дачи уезжать не хотел, поскольку решил, что больше никогда туда не приедет. Часто говорил о том, что и кому Наталия Евгеньевна должна отдать после его ухода. Она, конечно, сразу расстраивалась и слушать таких речей не хотела: «Наташ, ну отнесись к этому спокойно. Неужели ты не понимаешь, что я долго не протяну?» [Там же, 509].
После дачи врачи поставили новый диагноз — грыжа в грудном и поясничном отделах позвоночника. Началось иглоукалывание. Улучшения не наступило, и Гаврилин лёг в больницу. Никаких лекарств там не было, и до медсестёр не докричаться. Точную причину заболевания ни один медик определить не мог: одни говорили, что характер болей корешковый, другие утверждали, что всё от сосудов. Шла речь об операции (шунтировании), но никто не давал гарантии, что она не повлияет на сердце. Дома ко всему этому добавилась ещё и простуда с высокой температурой.
Для устройства в другую больницу необходимо было получить полис не из Союза композиторов, а из районной поликлиники. Последняя, как водится, находилась на отшибе и состояла из множества грязных коридоров, немытых окон и стен, выкрашенных серо-буро-малиновой краской. Полис Наталия Евгеньевна раздобыла. В общем, лёг Гаврилин снова на лечение. Заплатили 3 340 000 рублей, но результата не последовало: выписался опять больным.
Никакие другие врачи тоже не помогли, Валерий Александрович доживал свои годы, мучаясь от боли в спине. Наталия Евгеньевна посчитала, что в больницах он лежал 13 раз, перенёс два инфаркта и четыре операции. А девять лет жизни ему «подарила» Ирина Вячеславовна Криворученко — бессменный его кардиолог.
4 ноября Гаврилин сходил в гости к вдове Салманова Светлане Владимировне (она собирала учеников Вадима Николаевича по случаю его дня рождения, ему исполнилось бы 85 лет[244]), а 12 ноября снова оказался на больничной койке.
В эти дни многие знакомые передавали Наталии Евгеньевне: в программе «Час пик» Е. Светланов сказал, что «пока есть такой патриарх, как Свиридов, и такой композитор, как Гаврилин, чья музыка останется жить, — за нашу музыку можно быть спокойным» [21, 529]. А сами композиторы находились в это время в тяжелейшем состоянии. Гаврилин пытался хоть как-то ходить по длинным больничным коридорам[245], Свиридов 11 декабря оказался в реанимации с инфарктом. Валерий Александрович узнал об этом 16-го числа, когда позвонил, чтобы поздравить его с днём рождения. И потом звонил в Москву каждый день.
Близился новый, 1998 год. К Гаврилину обратились с просьбой из журнала «Панорама» — написать поздравление петербуржцам. Он сочинил два варианта, в итоге выбрал такой: «Хочу, чтобы в новом году у нас восстановилось самодержавие — самодержавие Совести. А министрами при ней были бы Премудрая София с дочерьми Верой, Надеждой и Любовью. И правили бы они вечно. С Новым годом, славные питерцы! Ваш В. Гаврилин» [21, 532].
31 декабря позвонила Эльза Густавовна: в возрасте 49 лет умер сын Свиридова Юрий. В последние годы он жил в Японии (был учёным-японистом). Георгию Васильевичу это известие, конечно, не передали. Наступило тревожное ожидание других новостей из Москвы: состояние Свиридова не улучшалось.
Он умер ночью, 6 января в 0. 45. В первую очередь Эльза Густавовна сообщила Гаврилину: она была у Георгия Васильевича в больнице. Валерий Александрович пытался её утешить и сам плакал в трубку.
В ту ночь не ложились спать, зажгли лампаду, свечи. Гаврилин не мог прийти в себя. И на следующий день, и потом много говорил о своём одиночестве, о том, что с уходом Свиридова для него всё кончено. Он потерял друга, родственную душу, единственного покровителя в мире искусства, который, несмотря на все побочные мнения, поддерживал именно Гаврилина, его музыку, и ни разу не усомнился в высоком, чистом её стиле, в необходимости такой музыки слушателю.
Валерий Александрович очень хотел поехать на похороны 9 января, но сделать этого не смог. Боль была настолько сильной, что не давала даже спать. До 5–7 часов угра ходил по квартире, в 8 садился заниматься. Потом до обеда засыпал (если получалось). И так каждый день. Врачи советовали оформить инвалидность, были собраны все документы, но Гаврилин отказался: «Они не понимают: какой же это композитор, если он инвалид?» [21, 538].
Накануне 40-го дня со смерти Свиридова к Гаврилиным пришли представители Православного радио, записывали беседу с Валерием Александровичем и В. А. Чернушенко. Много хорошего было сказано о Георгии Васильевиче. Из слов Гаврилина: «Ушёл действительно последний художник — русский богатырь, ушёл сейчас, из этой нашей отчалившей когда-то Руси. <…> Он мощной своей дланью защитил по музыкальной части нашу Родину — Россию. <…> И самое главное: он был великим тружеником и не позволял себе расслабляться, особенно в это последнее мучительное десятилетие жизни, когда мы все растерялись и не знали уже — нужна музыка или не нужна музыка? <…> Иногда я ему звонил в полной панике: «Писать? Не писать?» Свиридов отвечал: «Наше оружие — музыка. И пусть нас за неё будут бить, умереть мы должны с этим оружием в руках». Вот так он и жил» [19; 394–396, 398].
244
3 ноября и передача по этому поводу была: в ней принимал участие ученик Вадима Николаевича — Г. Г. Белов.
245
Во время одного такого похода сорвал с китайской розы три листочка и вырастил потом дома розовый куст. Он всю жизнь относился к цветам очень трепетно — и собирал их, и фотографировал во время долгих дачных прогулок. Были у него и комнатные цветы в кабинете, с которыми разговаривал, регулярно поливал. «А когда мы переехали на Галерную улицу, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — то среди кухонного барахла, оставленного прежними хозяевами, стоял цветочный горшок с землёй: ничего в нём нет — хотела его выбросить. Валерий подошёл, что-то долго разглядывал и говорит: «А ты поливай, поливай его каждый день». Честно поливала, и через некоторое время появился росток, а потом расцвела шикарная бегония» [21, 530].