В ту пору Гаврилин был всецело увлечён Шостаковичем. «Его музыка обрушилась на наши юные головы как неистовый водопад, — вспоминал композитор. — Слушали, играли, гонялись за каждой пластинкой, даже походкой старались походить на него, многие завели очки, хотя раньше это считалось некрасивым. И если походка и очки давались всё же с некоторым трудом, то музыка наша собственная — у тех, кто имел нахальство её сочинять без всякой натуги, — получалась «Шостакович per se», то есть в чистом виде.
При таком головокружении трудно было заметить что-либо, кроме творчества этого гения. Да мы и не старались. Мы тянулись к нему, как к спасению, без страха и сомнений, свойственных зрелости, мы летели на свет, не думая, что свет может быть и опасным, что может он ослепить, лишить зрения, поглотить как море — бесследно, что пройти через явление великое, встать вровень с ним может только другое великое явление…
Но обо всём этом мы и не думали, с презрением и насмешками обходя или разбивая вдребезги встречные светильники музыки, не думая, что в каждом из них заключён огонь, могущий освещать и согревать.
Такова юность» [19, 139].
Гаврилин и его друг Вадим Горелик специально познакомились с сестрой Шостаковича Марией Дмитриевной и благодаря ей всегда точно знали, когда любимый композитор приедет в Северную столицу. Для Гаврилина был важен каждый взгляд Дмитрия Дмитриевича. В своих заметках он написал: «Видел Ш<остаковича> 8 раз, 9 раз шёл за ним следом, 5 раз здоровался за руку». Среди шуточных высказываний Гаврилина о повальном увлечении Д. Д. Шостаковичем есть и такие: «Говорят: «Это голый Шостакович». «Голый Шостакович» нашёл широкое отражение в произведениях композиторов. И как только после этого Шостакович не стесняется показываться на людях? <…> Или ещё говорят: «Чистый Шостакович», как будто это так удивительно <…> Хорошо, что ещё не сказали (я жду, что это произойдёт): «Как симфонист Шостакович значительно выше Бажова, но зато уступает ему как сказитель» <…> Кафе «Вечерний Шостакович». И по поводу заявлений музыкальных критиков: «Музыкальные ужасы — «Малая терция в послевоенном творчестве Шостаковича». <…> Ленинградская пресса устами С. Богоявленского запальчиво информировала читателя о том, что Шостакович в своём 13-м квартете отразил всю глубину мироздания, хотя до сих пор этого никому сделать не удавалось, и потому, слава Богу, музыка ещё существует» [20; 40, 111–112, 115, 158, 169].
Однажды, может быть, после очередного шествия за Шостаковичем, молодой композитор отважился и попросил у своего кумира фотографию на память. Автор Ленинградской симфонии ничего не имел против и подарил снимок с надписью: «Гаврилину Валерию от Дмитрия Дм. [Подпись]. 19 IX 56 г.». Кроме того, как-то после концерта Вадим Горелик и Валерий Гаврилин набрались смелости и зашли к композитору в артистическую, представились, рассказали, что учатся в десятилетке. А затем Гаврилин воскликнул: «Да вы же гений, Дмитрий Дмитриевич! Вы написали Седьмую симфонию…» По словам Горелика, «композитор был любезен. Подписал нам программки, но при этом сдержанно заметил: «Не надо эмоций. Не надо такие вещи говорить. Сегодня ты — гений, а завтра — бездарность». Наверное, великий музыкант хорошо помнил постановление 1948 года, разгромные статьи о своём творчестве в сталинские времена: «Сумбур вместо музыки» и «Балетную фальшь» [45, 71].
«Мы незримо ощущали на себе его контроль совести, — признавался Гаврилин. — Всё время было такое: а что скажет он, а что он подумает? А если ты его увидишь, то как он на тебя посмотрит или ты на него посмотришь? Всё время старались «чистить себя» под этим человеком, и когда его не стало, то какая-то сразу темнота образовалась, и пошли вдруг другие великие, выдающимися стали. <…> Не стало горы, и тогда всякие холмики, кочки стали выдающимися. И это ужасно плохо, когда нет такого пламени, как Дмитрий Дмитриевич» [21, 13].
Некоторое подражание стилю Шостаковича можно услышать в ранних гаврилинских сочинениях. Но есть в них и своё, самобытное. Например, в первой фортепианной прелюдии (соль минор, 1958) отчётливо проступают контуры будущей темы знаменитой песни, исполненной, в частности, Людмилой Сенчиной, — «Я не знаю» (соль минор, 1972)[35]. А это уже самая настоящая песенная лирика — те интонации, по которым авторский стиль Гаврилина узнаётся безошибочно.
Вместе с тем в ранний период творчества будущий Мастер приступает к освоению разных техник композиции. Так, в Квартете № 1, исполненном школьными друзьями (Ю. Симонов — первая скрипка, О. Гринман — вторая скрипка, Н. Кокушин — альт, Д. Левин — виолончель), он использует полифонические приёмы, пониженные ступени в духе Шостаковича, вводит остро диссонантные созвучия.
По поводу разучивания квартета и его дальнейшей судьбы Наталия Евгеньевна рассказывает: «Характерна была взаимопомощь. Если нужно было кому-то аккомпанировать или выучить чьё-то произведение, то упрашивать долго не приходилось. Так случилось и с Первым квартетом Валерия. Виолончелист Дима Левин — «домашний», интернатский скрипач Вадим Горелик, альтист Коля Кокушин и скрипач Юра Симонов разучили квартет Валерия под его руководством. Юра Симонов, уже тогда мечтавший стать дирижёром[36], с присущей ему энергией взялся за дело. Это была его, можно сказать, первая дирижёрская работа. Он всё делал с большим увлечением; репетировали каждую свободную минуту. Собрать всех вместе было не так-то просто: у всех в разное время занятия по специальности, тем не менее квартет выучили и даже записали скромными местными средствами. Запись эта была представлена Валерием при поступлении в консерваторию. А сочинён квартет был в 1957 году, о чём свидетельствует запись в нотах: «II часть. Allegro (3 мая 1957 г.). Ill часть. Andante (19 марта 1957 г.)» и посвящён другу, Вадиму Горелику» [21, 26].
Жизнь в интернате целиком была посвящена музыке[37]. Вставали очень рано: дорогá была каждая минута. И даже соревновались — кто проснётся первым. Один выходил победителем, вставал, скажем, в пять утра. А другой не мог себя пересилить и продолжал спать до начала школьных занятий. Существовала и специальная тетрадка, в которой расписывалось время. Нянечка, дежурившая ночью, будила учеников согласно заявленному в этой тетрадке графику.
Занятия ночью, естественно, были запрещены, и юные музыканты изобретали различного рода ухищрения, чтобы пробраться в класс незамеченными. Гаврилин тоже придумал своего рода «выверт». Позже Наталия Евгеньевна рассказана об этом в вологодском детском доме, и одна из воспитанниц — Катя Груничева — сочинила такое стихотворение:
Итак, учёба в десятилетке и жизнь в интернате были связаны в первую очередь с интенсивным «поглощением» материла — причём самого разного. Нужно было слушать большое количество произведений[39] (всё, что могли достать, всё, на что смели надеяться в условиях самоизоляции СССР) и сочинять самому, наращивать фортепианную технику, заниматься теорией музыки и ещё посещать общеобразовательные дисциплины. И по-прежнему Гаврилин был один — без поддержки семьи, без близких людей в большом, малознакомом городе. Наталия Евгеньевна рассказывала, что Клавдия Михайловна иногда высылала ему небольшую сумму денег, писала письма, на которые Гаврилин всегда отвечал. Но, к сожалению, эти письма не сохранились.
Разумеется, педагоги относились к нему с пониманием. Близким человеком стала Муза Вениаминовна Шапиро. Она вспоминала: «Валерий жил в интернате, далеко от семьи. Поэтому я рада была с ним общаться не только профессионально, но и по-человечески, я старалась всячески его опекать. Он это чувствовал и ко мне относился с большим доверием» [45, 52].
35
Впервые песня прозвучала в спектакле ленинградского Театра им. Ленинского комсомола «С любимыми не расставайтесь» 15 января 1972 года в исполнении Л. Малеванной.
36
37
Вспоминая уже в 1994 году свои детские годы, Гаврилин в разговоре с Наталией Евгеньевной сравнивал детдом и десятилетку: «Никогда не забыть избиений за то, что не такой, как они, что играть хотел. И каким счастьем для меня стала десятилетка: никто не мешает, никто не презирает. Все занимаются этим же делом». И ещё о детдоме и сравнении с интернатом: «Да, нас держали строго. Мы всё должны были делать сами — полоть, колоть, пилить, копать <…> Да, у нас были всевозможные кружки. Но любить друг друга, относиться по-доброму друг к другу нас не научили. Поэтому и не встречаемся. Был окрик, был приказ, но доброты не было» [21, 462].
38
Ещё по этому поводу — из воспоминаний М. Е. Белодубровского: «Как бы рано ты ни встал, а в умывалке уже стоит перед радиолой пока ещё альтист, но в будущем известный дирижёр Юра Симонов и «машет» под «мравинский вариант» записи Пятой симфонии Шостаковича. Но все на это не обращают никакого внимания — до пояса холодной водой и — «что наша игра — жизнь!» — «на этаж» [45, 63].
39
Музыку всегда слушали с упоением — в особой комнатке. «Там стояла на полке, — вспоминала Наталия Евгеньевна, — купленная старшими ребятами в рассрочку старенькая радиола. Помещаться в этой кладовке с трудом могли три-четыре человека, причём стоя. Эта комнатка служила и фотолабораторией, и «залом» для слушания музыки. Завсегдатаями этого «зала» были Валерий Гаврилин, Вадим Горелик, Сергей Сигитов и Геннадий Банщиков. Когда они слушали музыку, мы, воспитатели, не имели права им мешать, то есть открывать дверь в кладовку. В основном слушали симфонии Шостаковича и других композиторов, но была ещё одна любимая пластинка: когда её ставили, открывали дверь, чтобы могли слушать и воспитатели, и ребята — все, кто находился в это время в дежурке. Это была маленькая пластинка Георга Отса. И чаще всего звучали две песни: «Мы с тобою не дружили…» и «Не могу я тебе в день рождения…». Были и ещё любимые — «Где ж ты, мой сад» Мокроусова и «Услышь меня, хорошая» Соловьёва-Седого» [21, 12].