Мама с папой часто уезжали на гастроли, в это время я жила с бабушкой и дедушкой по маминой линии. Детство у меня было замечательное. До войны меня водили в театры, в кино. Лето мы проводили, как правило, не в дачных посёлках, а в деревнях Новгородской области. До войны я окончила 4 класса. Класс у нас был дружный, почти все жили рядом, после школы играли на улице.
Потом — блокада. В двух словах об этом не напишешь. Вся семья оставалась в Ленинграде, в феврале 1942 года потеряли деда от голода. Мама и бабушка лежали. Ходила за хлебом я.
Когда начались обстрелы, мама решила нас с бабушкой эвакуировать к родным на Урал. В городе Верхнем Уфалее мы прожили до осени 1943 года. После, по вызову мамы, уехали в Пестово Ленинградской области. Там я окончила 6-й класс, а в августе 1944 г. мы вернулись в Ленинград.
Поступила в девичью школу (в 7-й класс) и окончила её в 1948 году. Далее — Университет (1948–1953), исторический факультет, отделение истории партии (не хотела быть учительницей, а с этого отделения распределяли в вузы — преподавать марксизм-ленинизм). Но в итоге меня распределили в железнодорожную школу. Случилось это по двум причинам: во-первых, по еврейской фамилии; во-вторых, — отец был в плену.
Так я попала в школу на станции Медведево, около Бологого. Проработала там три года (1953–1956). Преподавала историю в 7—10-х классах и была классным руководителем. Выпустила ребят и уехала в Ленинград. В результате полюбила работать с детьми и больше никем не хотела быть, кроме как учителем» [51].
Итак, вернувшись в 1956-м в Ленинград, Наталия Евгеньевна пыталась найти работу. Но учителя истории не требовались, и чтобы не остаться без места и не сидеть на шее у мамы и бабушки, она решила пойти на комсомольскую работу, быть освобождённым секретарём Кораблестроительного техникума. Всё уже было решено, но вдруг соседка по квартире — Раиса Иосифовна Середа, которая работала в десятилетке хормейстером, — предложила место воспитателя в интернате. Конечно, Наталии Евгеньевне, привыкшей работать с детьми, это предложение пришлось по душе.
Вместе с Раисой Иосифовной они пошли на собеседование к заместителю директора по административно-хозяйственной части Е. В. Юдину. На работу приняли, и потом Р. И. Середа говорила: «Вот видишь, не согласись ты тогда — и не встретила бы «своего» Гаврилина[42]» [21, 7].
Первое впечатление от интерната было далеко не самым лучшим. Наталия Евгеньевна так описывала это заведение: «В моём представлении это должно было быть светлое, красиво обставленное помещение. А моим глазам предстала довольно плачевная картина. Комнаты большие, но теснота жуткая, на кроватях покрывала грязно-розового цвета, накидки на подушках какие-то серые, застиранные. Шкафы все исцарапанные, не закрываются, некоторые даже не похожи на шкафы — без полок, без гвоздей. Как вешать одежду? На окнах ни цветочка. На столах грязные клеёнки. Тумбочки хуже, чем в самой захудалой больнице[43]» [21, 7].
В первый же день новая сотрудница получила задание — выпустить с ребятами газету. Предстояло разыскать Гаврилина, который этим занимался. «Кто-то из ребят невзначай бросил, — пишет Наталия Евгеньевна в своём дневнике, — «Спросите у Короля, он знает. Да вот он стоит». Что за странная фамилия! Подхожу к Королю — тут же выясняется, что это не фамилия, а прозвище, и зовут его Витя Никитин. Спрашиваю, где найти Гаврилина. «A-а, Великий, вам нужен Великий». Я поняла, что это прозвище Гаврилина, и говорю: «Не знаю, великий он или нет, но он мне нужен». Тогда Витя-Король назвал приметы, по которым можно его узнать: волосы чёрные, вьющиеся, носит очки, голова в плечах. Вечером поднимаюсь по лестнице, чтобы из классов отправить ребят спать в интернат, а навстречу мне спускается — я его сразу узнала по описанию — Гаврилин.
— Вы Гаврилин?
— Я. А что? — смотрит так испуганно, глаза круглые-круглые.
— Мне сказали, что вы занимаетесь стенгазетой в интернате.
— Нет, нет, не буду я больше ею заниматься.
Так состоялось наше знакомство» [21, 8].
Отказ объяснялся просто: воспитанники десятилетки выпустили стенгазету, в которой резко критиковали музыкальную жизнь своей школы. За это им влетело от начальства, поэтому связываться впредь с печатным словом Гаврилину не хотелось. Но позже Наталии Евгеньевне удалось переломить ситуацию — и первый, он же единственный, номер вышел 30 апреля 1957 года, о чём Валерий Гаврилин гордо записал в школьной записной книжке. Газета была перепечатана на машинке, в числе редакторов значилась фамилия Гаврилина.
Его отношения с новой воспитательницей, судя по её дневниковым заметкам, были очень доверительными, дружескими и в чём-то парадоксальными, как и сам Гаврилин. Он пребывал в том замечательном возрасте, когда юноши ещё находятся в поиске истины, но уже активно заявляют о своих правах. И Наталии Евгеньевне не всегда было так просто найти со своим воспитанником общий язык.
Часто он спорил, бурно высказывался или вдруг обижался и отмалчивался. Н. Е. Штейнберг, как взрослая женщина, к тому же педагог, старалась подыскать нужные слова для разговора с начинающим композитором — натурой противоречивой и чрезвычайно ранимой. К тому же процветали в «институте закидонства» извечные мальчишеские шалости, причуды и театральные выверты, что, безусловно, усложняло работу молодой воспитательницы. В своём дневнике она описывает такой случай: «Вечер, около двенадцати. Большинство мальчиков ещё в учебной комнате. Гоню спать. Пошли, поднялись наверх. Через некоторое время с четвёртого этажа слышится шум, смех. Выскочила нянечка. Что такое? Вижу возбуждённые лица ребят, округлённые и без того круглые глаза Гаврилина. Он стоит у стены, зажав в руках чью-то рубашку и курточку. Мелькнула мысль: не избили ли кого? Направляюсь в комнату. И над самым ухом шёпот Гаврилина:
— Ради Бога, Наталия Евгеньевна, тише. Ну хоть пять минуточек.
— Что здесь происходит?
— Мы разбудили Белодубровского и сказали ему, что уже утро. Ну пусть он выйдет и пойдёт мыться.
Такие были умоляющие глаза у ребят, что разрешила им эту невинную, как мне тогда казалось, шутку. Белодубровский вышел, поздоровался со мной и направился вниз. Тут перед ним фланировал Белоконь в брюках с подтяжками, Малинов сладко потянулся. Когда Марк Белодубровский пришёл в умывалку, то он всё понял. Невозможно было без смеха смотреть на всю эту картину. Все хохотали. Это-то больше всего и возмутило «пострадавшего». Он решил, вопреки здравому смыслу, помыться, почистить зубы и пойти заниматься на этаж. Дальнейшее решение было принято со здравым смыслом — написать докладную директору. Докладная была написана утром и направлена через нянечку директору. Пришлось объясняться. Но что творилось с ребятами, когда они узнали, что докладная написана! Провела с ними специальную беседу, чтобы они не устроили ему «смертный бой» [21, 9].
Проводя большую часть рабочего времени в обществе Гаврилина, Наталия Евгеньевна успела присмотреться к нему и, конечно, зафиксировала свои наблюдения в дневнике: «Это 17-летний мальчик невысокого роста, черноволосый; закруглённый овал лица, круглые глаза, очень округлённый рот, очки. Но вся эта округлость его лица не портит общего приятного впечатления. Вообще это очень интересный мальчик, да, собственно, мальчиком его уже не назовёшь. Он очень умён для своих 17 лет. Очень хорошо знает русскую классическую литературу. Читает без конца. До всего старается дойти сам, познать истину самостоятельно. Преклоняется перед гением Толстого: «Гениальнее «Войны и мира» и «Крейцеровой сонаты» ничего нет». Очень любит Чехова, способен цитировать целыми кусками Маяковского, особенно «Клопа» и «Баню». Сам пишет рассказы и стихи, но в них много «зауми» и недостаёт простоты. Но выдумки — хоть отбавляй. Вообще это самый интересный человек в интернате: с ним о многом можно говорить, порой даже бывает страшновато, так как память у него молодая, свежая, цепкая — всё помнит. А ведь уже многое забыто, многого даже и не знаешь из того, что он знает. Но в суждениях о жизни, о людях очень скор на выводы и непримирим. Особенно к девчонкам. Мне думается, потому, что они его не жалуют. Он сказал на днях: «Я влюбляюсь часто, но в любви не объяснялся ни разу». Весь мир у него делится на «умных», которых он уважает и с которыми считается, и на «неумных», которых он презирает.
42
Много лет спустя В. Д. Бойлер (Горелик) вспоминал: «Когда мы были в десятом классе, к нам в интернат пришла работать новая воспитательница <…> Она была ещё не взрослой, но уже не студенткой и понимала нас лучше, чем другие наставники. Быстро стала у всех воспитанников непререкаемым авторитетом. Часами напролёт мы беседовали с ней об искусстве, о музыкантах, о поэзии. Время сё дежурства становилось для нас праздником. Невысокого роста, чёрненькая, с румянцем во всю щёку, она стала для нас настоящим «властителем дум». Мы все были буквально влюблены в эту удивительную девушку. Но повезло только одному — Валерию Гаврилину» [45, 73].
Отметим попутно, что через год Наталии Евгеньевне дали ещё и педагогические часы: она вела историю в четвёртых классах.
43
Через год облик интерната существенно изменился в лучшую сторону — во многом благодаря директору, Марии Константиновне Велтисовой.