Довольно скоро сельский быт наскучил, возникло опасение — как бы не увязнуть в нём навсегда. Чтобы высвободиться от тягучего сна и солнца, необходимо уехать в город, заняться делом. «Ольга Яковлевна, дорогая, — пишет Гаврилин послание тёще (дополнение к письму Наталии Евгеньевны), — я очень без Вас скучаю. 7 августа будем в городе, 17-го отпразднуем рождение Ваше и моё. Хочу Вас видеть, слышать, работать с Вами и «чуйствовать». Валерий» [21, 47].
А Клавдия Михайловна рада была заботиться о своих гостях. И, конечно, Наталию Евгеньевну она сразу приняла и полюбила. После отъезда молодожёнов она отправила Ольге Яковлевне очень тёплое письмо: «Теперь, О. Я., не могу умолчать о своей встрече с нашими детьми. Радость трудно выразить, я долго не могла привести себя в равновесие. Наташа оставила о себе самые лучшие впечатления; их взаимоотношения чисты, искренни, что радует меня. Искренне желаю им на вечные времена счастливой жизни. Сейчас они материально будут преодолевать, бесспорно, трудности, но, может быть, Валерик с Вашей помощью сможет устроиться на работу, хоть бы на 40 [рублей в месяц], это его бы не мучило морально. Я очень рада, что Валерик избрал друга жизни положительного. Вам, О. Я., искреннее спасибо за воспитание Наташи» [21, 47].
Начиналась семейная жизнь на Фонтанке. Гаврилиным предстояло пройти вместе долгий, счастливый путь. На глазах Наталии Евгеньевны школьник, воспитанник интерната вырос в профессионального музыканта, единственного в своём роде. Она наблюдала его становление: от ранних, ещё подражательных опусов до хрестоматийно известных, ярко индивидуальных сочинений. И всегда шла рядом — самый главный и преданный друг.
Очерк 5
ПЕРВЫЕ ПОИСКИ,
ИЛИ ЗАНАВЕС ОТКРЫВАЕТСЯ
Консерватория… Двери её испокон веков были открыты далеко не каждому. Для одних распахнуты настежь, для других — заперты на все засовы, и ключей к хитрым замкам не подобрать.
Здесь музыкальное образование, начатое в детстве, получает окончательную огранку — потом только шлифовать и совершенствовать. По коридорам ходят именитые и строгие профессора, на стенах висят портреты непререкаемых авторитетов. Отважится ли вновь прибывший студент мыслить и писать иначе, чем его учитель? Сможет ли, восприняв заветы великих мастеров, всё-таки проложить собственный путь?
Глазунов и Римский-Корсаков, например, чрезвычайно настороженно относились к композиторским находкам выпускника Московской консерватории по классу фортепиано Александра Скрябина, хотя и не позволяли себе резко высказываться о его сочинениях. А вот Милий Алексеевич Балакирев позволил и назвал музыку Скрябина «невообразимой гадостью».
Но не только петербургские музыканты ставили под сомнение уникальный дар молодого автора. В 1891 году Скрябин был отчислен из класса композиции Московской консерватории за неуспеваемость. Курс свободного сочинения он проходил у профессора Антона Степановича Аренского. «Не умея считаться с индивидуальностью ученика, — отмечал историк музыки А. В. Оссовский, — он не разгадал в Скрябине зреющего великого художника» [15, 15].
Поэтому автор знаменитых фортепианных миниатюр, поэм и симфоний не имел композиторского диплома. Однако это не помешало ему не только завоевать своё место под солнцем, но и стать кумиром публики — на первых порах в основном молодёжи. Пресса тех лет пестрела восторженными откликами: Скрябина называли великим талантом, провозвестником новой эры в искусстве. На его концертах залы были переполнены, его сочинения печатались в знаменитом музыкальном издательстве М. П. Беляева.
Но был ли этот честолюбивый и довольно дерзкий для любого вуза поступок — уход от педагога по специальности — таким уж лёгким? Так ли просто для начинающего творца пойти против системы, захлопнуть двери консерваторского класса?
Сергей Сергеевич Прокофьев поступал в этом смысле хитрее. Он в студенческие годы несколько разграничивал методы написания музыки для себя и для А. К. Лядова — профессора по классу композиции. Но при этом чётко следовал избранному творческому пути. Вот одно из известных изречений автора «Золушки» и «Любви к трём апельсинам»: «Я всегда чувствовал потребность самостоятельного мышления и следования своим собственным идеям» [25, 5]. В начале XX столетия он создавал опусы, недоступные пониманию многих признанных мастеров.
То же и Стравинский. Консерваторию Игорь Фёдорович, как известно, не оканчивал, но брал частные уроки у Римского-Корсакова. И уже на первых порах два авторских стиля — учителя и ученика — отличались столь разительно, что Николай Андреевич слышал в музыке своего подопечного даже «нечто дебиссистское». А это похвалой отнюдь не являлось[46]. Сам же Стравинский через много лет после смерти Николая Андреевича отмечал: «Я до сих пор вижу моего учителя <…> Он был высок, строг, носил очки и фрак. Римский-Корсаков глубоко чтил каноны музыкального сочинительства и никогда не одобрял того, что выходило из-под моего пера» [40, 29].
И тем не менее Стравинский стал мировой знаменитостью — одним из самых исполняемых, успешных и востребованных композиторов ушедшего столетия. В этом плане даже провал «Весны священной» в постановке В. Нижинского в 1913 году будто бы сыграл ему на руку: популярность автора ещё более возросла. Следовал ли он в этой музыке хотя бы отчасти заветам Римского-Корсакова? И как воспринял бы Николай Андреевич, будь он жив, партитуру нового балета? Ответы вполне очевидны и, наверное, не нуждаются в комментариях. Интересно другое: какие именно умения и навыки способен передать педагог своему студенту-композитору?
Думается, базовые — в области гармонии, контрапункта, оркестровки… А далее начинается самое сложное — поиск своего пути.
У Валерия Гаврилина обретение индивидуальности протекало максимально трудно, его путь можно было бы озаглавить «назад к себе». И в этом плане консерваторская кафедра композиции едва ли сыграла решающую роль. Но начнём с начала.
Вступительные экзамены прошли довольно гладко, к обучению в вузе Гаврилин был всецело готов: он имел отличный музыкальный аттестат, выпускная программа по классу композиции включала Прелюдию, Сонатину для фортепиано и несколько песен.
Программа государственного экзамена по фортепиано состояла из прелюдий собственного сочинения, Прелюдии и фуги соль-минор из II тома «Хорошо темперированного клавира» И. С. Баха и Третьего концерта Бетховена для фортепиано с оркестром. Члены госкомиссии единогласно отмечали колоссальный рост в сфере фортепианного исполнительства: от лёгких пьес, с которых Гаврилин начинал, прибыв в десятилетку с Вологодчины, он дошёл до серьёзного репертуара, вполне соответствующего требованиям специализированной школы.
Выпускник продемонстрировал высочайший уровень общей культуры и музыкальную эрудированность, глубокие знания по специальности и теории музыки. Кроме того, Гаврилин прекрасно разбирался в истории музыкального искусства, хорошо знал русскую и зарубежную литературу, серьёзно интересовался театром и уже сам сочинял для него. Е. С. Гугель вспоминала, что после посещения театра будущий композитор приносил «такие живые и выразительные пьески, что иногда можно было догадаться, на каком спектакле он был» [42, 77]. Он посмотрел многие театральные постановки, в том числе со знаменитыми актёрами — Ю. В. Толубеевым, Н. К. Черкасовым, Н. К. Симоновым.
Что же касается знания музыкальной литературы — здесь с Гаврилиным могли сравниться лишь немногие. Во-первых, его излюбленным времяпрепровождением были чтение партитур, прослушивание и анализ музыкальных сочинений самых разных времён и жанров. Во-вторых, он посещал множество концертов: Наталия Евгеньевна добилась покупки двух абонементов в филармонию — на весь интернат.
Итак, проделав колоссальный путь, в 1958 году Гаврилин оказался на теоретико-композиторском факультете консерватории, в классе Ореста Александровича Евлахова — ученика Д. Д. Шостаковича.
46
Некоторые высказывания российских педагогов, позволяющие судить о их отношении к творчеству зарубежных коллег, приводит в своей монографии о Глазунове О. Куницын: «[Прокофьев] быстро подрастал — и становился выше ростом, и сочинял всё интереснее и смелее, но и был всё независимее и своенравнее. С Лядовым у него давно пошли раздоры. <…>— Я не понимаю, зачем вы у меня учитесь? Поезжайте к Рихарду Штраусу! Поезжайте к Дебюсси!
Звучало это так, словно он говорил «Убирайтесь к чёрту!». Но на обсуждениях у директора махал рукой:
— Пусть его! Сам после выпишется!» [29, 369].