Орест Александрович окончил Ленинградскую консерваторию в 1941 году, в 1947 году стал преподавателем, а в 1959 году — профессором в родной консерватории. Много лет заведовал кафедрой композиции (с 1960 по 1969 год и с 1971 по 1973 год). Выучил целую плеяду блистательных композиторов, среди них — С. П. Баневич и А. П. Петров, Г. Г. Окунев и С. М. Слонимский, Н. С. Лебедев и Б. И. Тищенко и многие другие.
Борис Тищенко, характеризуя Евлахова, отмечал: «Он умел настоять на своём. Но никогда не приказывал и не был груб. Был вежлив особой, чеховской вежливостью. Что имеется в виду? Вежливость не только на словах, но и на деле. Вежливость без задней мысли, интеллигентность от природы. Это давало ему право говорить то, что он думает, ничего не оставляя «про запас», не дипломатничая, не осторожничая. Он не был педагогом «от и до». Его интересовало не только «нотное» проявление личности ученика, но и его человеческие свойства. Он заботливо выспрашивал о том, чем студент увлечён, что читает, где бывает, как и на что живёт. Стремился помочь, устроить дела» [42, 82].
О. А. Евлахов был одним из первых студентов Шостаковича и во многом следовал педагогическим заветам своего учителя, о которых писал в статье «Класс композиции Д. Д. Шостаковича»: «Сочинение, написанное кем-либо из студентов, подвергалось коллективному обсуждению, причём наш педагог, направляя ход высказываний, стремился всегда развивать самостоятельность эстетических оценок и вкуса учеников. Огромное внимание уделял он также изучению музыкальной литературы различных стилей и эпох, говоря при этом, что сам он обладает большой «всеядностью», то есть любит и может охотно слушать без ограничений хорошую музыку. Анализируя какое-нибудь произведение, педагог стремился научить нас проникать в «творческую лабораторию» автора, постигать творческий метод и уметь пользоваться его композиционными средствами и приёмами. Обращаясь к ученикам, говорил: «Чем вы больше будете знать и изучать различной музыки, тем более оригинальным будет ваш музыкальный язык» [42, 85].
Естественно, и сам О. А. Евлахов, и позже его студент Валерий Гаврилин изучили за годы консерватории множество опусов. Гаврилин прекрасно разбирался в самых разных техниках композиции, воспринял от своего учителя максимум информации. Но всё-таки полного взаимопонимания между профессором и учеником не было.
Отметим попутно, что любой музыкальный класс (не только в консерватории, но и в училище, и в музыкальной школе) — то особое пространство, в котором обязательно должно свершиться некое таинство: приобщение к миру искусства, становление профессиональной личности, рождение новой музыкальной мысли. И в этом смысле обучение музыкальному искусству совершенно уникально — ведь далеко не в каждой сфере человеческой деятельности практикуются исключительно индивидуальные занятия.
Вот почему взаимопонимание между учителем и учеником является если и не залогом успеха, то, во всяком случае, некой отправной точкой, необходимым условием для определения и последующего прохождения самого трудного, начального отрезка пути в музыкальном искусстве: пианист не заиграет, если педагог на раннем этапе пренебрежёт правильной постановкой его рук, вокалист не запоёт, если преподаватель не сможет раскрепостить его голос. Причём дело здесь не только в диафрагме, дыхательном аппарате у вокалистов, кистях рук у пианистов, постановке амбушюра у духовиков и т. д. — каждый учащийся требует к себе особого, индивидуального подхода: двух одинаковых ситуаций в музыкальной педагогике не бывает. И в этом плане обучение в классе композиции — едва ли не самый сложный случай.
Возможно, Гаврилину не суждено было обрести по-настоящему своего учителя, поэтому путь исканий ему, как и многим творцам, фактически пришлось пройти самостоятельно.
«Валерий считал, — вспоминает Н. Е. Гаврилина, — что Орест Александрович — очень интеллигентный человек, прекрасно знающий всю музыкальную культуру. Но в чём-то он, может быть, был — я не знаю, с чем это связано, — человеком довольно осторожным, напуганным, и если в консерватории возникали какие-то сложные моменты, на защиту грудью не бросался. Но и Валерий был не простой ученик — если он чувствовал, что у него что-то не получается по-настоящему, он начинал прогуливать занятия, не появлялся в классе. И тут уже Орест Александрович волновался. Кроме того, с Валерием всегда случалось что-нибудь непредвиденное. Причём если бы не было случаев, когда он манкировал занятиями, то его приключения воспринимались бы иначе…
Тем не менее Валерий считал, что сами основы композиторской школы привил ему Орест Александрович — Вольфензон начал, а Евлахов завершил» [42, 86].
Но всё же в консерваторские годы порой даже чаще, чем к О. А. Евлахову, Гаврилин ходил на занятия к В. Н. Салманову[47]. Вадим Николаевич преподавал оркестровку. «Чисто по-человечески, — отмечает Наталия Евгеньевна, — Валерий, конечно, более близок был с Салмановым. Тут была обоюдная любовь. Вадим Николаевич очень к нему требовательно относился, но и очень любил. А Валерий его просто боготворил. И говорил: «Я бы никогда не знал, что такое оркестровка, если бы не Салманов» [42, 87].
Сохранилось письмо Гаврилина Вадиму Николаевичу в больницу[48]: «Милый, дорогой Вадим Николаевич! Я не буду писать Вам, как огорчён Вашей болезнью, — всё равно было бы мало. Зато хочу написать про то, что я очень жду и очень верю, что наконец-то всё будет очень хорошо у Вас. Вы мне очень дороги во всём, что Вы имеете, — и в Вашем выдающемся таланте, и в Вашем артистизме, и в Вашем темпераменте, и в Вашем уме. Весь Ваш творческий путь — для меня хорошая школа. Именно после Вас я начал кое-что понимать в сочинении музыки.
Даже по одному этому Вы можете понять, что Вы для меня значите. Пожалуйста, приходите поскорее в порядок. Быть может, Вам поможет то, что кто-то Вас ждёт, что для кого-то важно само сознание, что Вы есть, что кто-то ждёт Ваших слов и Ваших дел.
Не трудитесь ничего мне писать. Я и так рад, что имею повод сказать Вам то, что у меня на душе. Правда, плохой повод. Но я рад, что Вы меня не видите, а то я бы ещё заревел.
Пожалуйста — здоровейте, Вадим Николаевич.
Ваш ученик Валерий Гаврилин» [42, 89].
Гаврилин посвятил творчеству любимого учителя статью «Он проложил свой путь в искусстве»: «В 1958 году упорно стали называть новую для нас, учеников средней музыкальной школы, фамилию — Салманов. И сочинение — «Двенадцать». Это было неожиданно — и фамилия сама по себе, и открывшаяся вдруг почти невероятная вероятность существования других пленяющих воображение и ласкающих язык фамилий, кроме единственно обожаемой[49]. Мы долго не верили, отбивались от нового имени. Победу одержала музыка. Мы слушали ораторию «Двенадцать» в Большом зале Ленинградской филармонии. Впечатление было огромным. С того времени Салманов навсегда вошёл в число композиторов, которых нужно слушать обязательно.
С 1960 года, уже в консерватории, я занимался у Вадима Николаевича по классу инструментовки. Первое, что поразило меня при ближайшем знакомстве, — это совершенное владение русской речью. Салманов говорил великолепно: легко, просто, остроумно, артистично. Артистичность вообще была тем качеством, которое резко выделяло его из среды тогдашних педагогов теоретико-композиторского факультета консерватории. Блестящее знание музыки, литературы, изобразительных искусств, истории, философии позволяло ему делать самые тонкие наблюдения, проводить неожиданные параллели, рассматривать вопросы с неожиданных точек зрения. И всё это основательно и с блеском, по-деловому и с искорками, эффектно и естественно.
Нельзя сказать, однако, что всё, что говорил Вадим Николаевич, было исполнено приятности. Иногда, желая объяснить непонятливому студенту, каким, кстати, был и я, что-нибудь в наиболее доступной форме, он прибегал к выражениям, которые хотя и не могут быть напечатаны, но тем не менее честно сделали своё педагогическое дело. Но это никогда не было обидно, потому что за этим стояла искренняя человеческая страстность, а ею всегда можно лишь любоваться.
47
48
По неизвестной причине Валерий Александрович не отправил это письмо, и оно осталось дома.