На лето уезжали в грибные и земляничные края — в деревню Переволок на реке Нарве. Там, на противоположном берегу — Эстония, «оттуда приплывали на лодках рыбаки с копчёной рыбой, а местные каждый день нам продавали то линей, то щук, то сомов. Наши хозяева держали корову, а значит, мы были обеспечены и молоком, и творогом. <…> Надо сказать, что летние месяцы, если только это не было связано с работой, были для Валерия «святыми» — он проводил их с семьёй», — вспоминала Наталия Евгеньевна [21, 83].
Конечно, очень много гуляли. Ходили и в лес, и по окрестностям, и в заброшенное, когда-то богатое село Скарятино, и на Чудское озеро. Маленький Андрей бóльшую часть пути проделывал на плечах у отца. Домой возвращались уставшие и счастливые, иногда с ведром ягод или грибов — подосиновиков, подберёзовиков, маслят. И каждый раз Гаврилин радовался этим прогулкам, будто вновь оказался он где-то вблизи родного Воздвиженья, а кругом — раздолье, покой, солнечная зелень…
Весной 1965 года обнаружились первые серьёзные проблемы со здоровьем — была диагностирована болезнь, которая не давала композитору покоя всю оставшуюся жизнь. «У него начались головные боли, и он стал плохо слышать на одно ухо. Опять «добрый ангел» Сарра Яковлевна устроила его в Нейрохирургический институт им. Поленова. Валерий покинул институт с диагнозом «арахноидит мостомозжечкового угла». Это воспаление нервной оболочки головного мозга, а воспаление именно в этом месте нарушало равновесие. И часто, когда мы гуляли по набережной и я держала его под руку, я чувствовала, как мы незаметно приближаемся к парапету — приходилось возвращать его в прежнее положение» [421, 83–84].
Врачи прописали полный покой и отдых. Гаврилины, проигнорировав первую часть рекомендации, надели спортивные костюмы, взяли рюкзаки и поехали на Байкал. Зачинщиками этого мероприятия были подруга Наталии Евгеньевны и её муж.
Боковые полки, всего один работающий туалет и невыносимая жара — так ехали до Новосибирска. Решено было смотреть Академгородок и купаться в Обском море, что и предприняли с великой радостью: «Мы, как дети, барахтались, обливали друг друга, кувыркались, хохотали от счастья. Ночь настолько была тепла, что мы, расстелив палатку на песке, подложив под головы рюкзаки, так и проспали до рассвета» [21, 85]. А после стирки и повторного купания двинулись дальше.
В Иркутске женщины переночевали в общежитии пединститута, а мужчины остались на вокзале. Там Гаврилин познакомился с музыкантом, у которого родные жили в Слюдянке, на берегу Байкала. Он пригласил остановиться у них, и ленинградские гости приняли это приглашение.
И вот, наконец, Байкал. Родственники музыканта — в гостях на свадьбе, а деревенские ребятишки с любопытством рассматривают городских путешественников. Потом сбегали, позвали хозяев дома: «Они радушно пригласили нас в дом и сразу же стали накрывать на стол. Угощение было отменное и непривычное: мясо горного барана, настойка зелёного цвета на травах. Валерий сразу поинтересовался, а есть ли омуль. В ответ мы услышали горькое повествование о том, что Хрущёв продал половину Байкала чехам, а «рыба почему-то не разбирает границ» и ушла на ту половину (видимо, чехи хорошо её подкармливали). <…> Хозяева, поговорив с нами о житье-бытье, стали готовить нам ночлег. Извинялись, что не могут нам предложить ничего, кроме пола в другой комнате. Расстелили нам одеяло, дали подушки, бельё. Валерий не переставал восхищаться: «Подумайте, какие люди! Незнакомых так приняли, накормили и спать уложили» [21, 86].
На следующее утро было путешествие по Байкалу на моторной лодке. «А вода-то холодная, ядрёна мать!» — сообщил Гаврилин, нырнувший в озеро. Он быстро вернулся в лодку, но потом очень гордился своим покорением ледяного Байкала, любил об этом рассказывать.
И ещё ходили на остров Шаманку, где, по преданию, жил шаман, любовались гигантскими ромашками и бабочками. А на следующее утро поехали в местечко Анчук на реке Иркут, и там уже поставили палатки. Отдыхали как настоящие туристы — собирали смородину, варили уху на костре. Так продолжалось три дня, а на четвёртый жара сменилась проливным дождём, и вступил в свои права знаменитый в тех краях гнус. Туристы спасались от него, сидя возле костра, но и это не слишком помогало. На другой день русло реки переполнилось — вода поднялась почти до уровня берега. Гаврилины решили уезжать[109].
«Для Валерия такое путешествие оказалось тяжёлым: носить рюкзак ему было трудно из-за его заболевания; кроме того, когда он долго не мог сочинять, это его нервировало, и ему хотелось скорее вернуться к привычной жизни, к роялю. Но всё равно было много новых впечатлений, о которых он, с присущей ему иронией по отношению к себе, рассказывал своим друзьям, родным» [21, 88].
В то же время настойчиво напоминала о себе ещё одна обязанность — учёба в аспирантуре. Необходимо было, как и в консерваторские годы, выдавать произведения в определённые, установленные учебными планами сроки. Естественно, метод работы Гаврилина, при котором каждое сочинение долго вынашивалось, многократно выверялось и уточнялось до самой мельчайшей детали, не позволял ему подчиняться заранее утверждённым датам. Да и зачем они нужны были художнику вполне состоявшемуся, в портфеле которого уже имелась «Русская тетрадь»? Не случайно Валерий Александрович говорил, что аспирантура мало что может ему дать.
Решение об уходе зрело постепенно. Так, после поездки на Байкал в письме тёще он сообщает, что в аспирантуре всё-таки остаётся, а в училище будет работать шесть часов в неделю. Но потом перевесили иные мысли, которые, кстати, тоже имели прямое отношение к творческому кредо: «Количество написанного не обязательно переходит в качество (Грибоедов) // Ни дня без строчки. День кончился. Надо записать строчку. Записал» // «Легче жить, работая для отчёта, чем для дела» [20; 21, 148, 192].
В итоге из аспирантуры Гаврилин ушёл, официальная причина — «по состоянию здоровья». И это тоже было правдой, поскольку самочувствие его явно оставляло желать лучшего.
Общение с Евлаховым не прекратилось: конфликтной ситуации удалось избежать. Орест Александрович даже обещал похлопотать об устройстве Гаврилина на работу в консерваторию, правда, так и не добился на этом пути успеха. Но важно другое: преподаватель по специальности, отношения с которым порою складывались не просто трудно, но в высшей степени драматично, в результате признал и ярко индивидуальный стиль Гаврилина, и его полную самостоятельность в искусстве. Так, в одном из ответных посланий на письма Валерия Александровича он отмечал: «Очень приятно было читать о Вашей принципиальной позиции в вопросах искусства. Я верю в Вашу убеждённость и желаю Вам самых больших успехов в творчестве!» [21, 89].
И успехи, конечно, были — причём не только в творчестве, но и в педагогике, и в науке. Гаврилин продолжал преподавать в училище и занимался расшифровкой фонограмм в фольклорном кабинете: работал там лаборантом весь 1966 год.
Наталия Евгеньевна преподавала историю в школе, часть денег они с супругом ежемесячно высылали сыну в Сланцы. «Всё как будто было хорошо, но что-то в наших отношениях стало разлаживаться. Валерий первый почувствовал это и однажды поздним вечером решительно сказал: «Завтра же поедешь в Сланцы и заберёшь Андрея». — «А как же мы устроим его в детский сад?» — «Я сам буду его устраивать».
И устроил: ходил в Союз композиторов за ходатайством, потом и к директору Малого оперного театра Б. И. Загурскому, чтобы Андрея приняли в детский сад Малого оперного театра» [21, 90].
1966 год принёс великие перемены: благодаря стараниям Н. Л. Котиковой Гаврилины наконец получили своё жильё. Валерий Александрович отправил супруге, отдыхавшей вместе с сыном в деревне Переволок, срочную телеграмму: «Выезжай немедленно, получен ордер на квартиру» [21, 91]. И Наталия Евгеньевна, прихватив полное ведро брусники, помчалась в Ленинград — организовывать долгожданный переезд.
109
Потом друзья рассказывали им, что «река вышла из берегов, паром не ходил, и они оказались на «осадном положении»; их с трудом перевезли на лодке через бурлящую реку» [21, 88].