После визита в обком Гаврилин вернулся домой совершенно убитый, сказал, что на «Скоморохах», видимо, придётся поставить крест. Несколько дней чувствовал себя плохо: такого драматического финала не ожидал никто. «У Гаврилина была задумка сделать из «Скоморохов» большое представление — в двух отделениях, — рассказывал Эдуард Хиль. — А вышел оттуда — плохо с сердцем, предынфарктное состояние. И так замкнутый человек, но тут замкнулся ещё больше» [42, 317].
Тяжело переживали и все исполнители, и организаторы концертов. Но потом несколько успокоились. Валерий Александрович пришёл к заключению, что если дела обстоят таким образом, «значит, есть в этом сочинении такое, что волнует даже партийных бонз» [21, 115].
В следующем, 1979 году Главлит запретил публикацию «Скоморохов», а много позже — в интервью от 14 марта 1996 года — Валерий Александрович поделился своими сокровенными мыслями об оратории, её многострадальной судьбе и истинном предназначении художника: «Я всегда считал, что художники — это люди, которые говорят правду. Так, как могут её говорить. Каждый — способом своего искусства. Работая над «Скоморохами», я и старался сказать правду, сколько я её знал и сколько я её чувствовал. Судьба у этого сочинения не очень пока радостная. Я не люблю, как делают сейчас многие, рассказывать о том, что запрещалось, что не запрещалось. Любому художнику всегда приходится сталкиваться с властями, начальниками независимо от строя. Какое бы устройство ни было — монархия, демократия или социалистический строй, — всё равно за что-то будут бить обязательно. «Скоморохи» были много лет под запретом из-за текстов. Частично удавалось что-то из них исполнить. Это действительно путешествие по России. С одной стороны, это история русской государственности, а с другой стороны, для меня тоже важной — ведь сочинению уже тридцать лет — это своеобразная история и антология русской музыки. Я был тогда начинающим композитором, увлекался фольклором, народным творчеством, творчеством всех русских композиторов, которых боготворю и сейчас.
В «Скоморохах» есть образцы, идущие прямо из крестьянского народного творчества. Для меня сам народ представлялся в виде огромного, великого скомороха, у которого смех сквозь слёзы. Видимый смех сквозь невидимые слёзы. И далее у меня в скоморохов превращаются все люди, которые так или иначе являли миру какие-то открытия правды. Это и портреты композиторов Модеста Мусоргского, Дмитрия Шостаковича, моего учителя и друга Георгия Свиридова» [19, 358].
Но, несмотря на все сложности и запреты, «Скоморохи» продолжали жить. Гаврилин возвращался к этой партитуре многократно — в его творческой лаборатории шла переделка и доработка, подготовка третьей редакции. В ней главная роль отводилась мужскому хору, за сочинением закрепилось окончательное название — оратория-действо для солиста, мужского хора, балета и симфонического оркестра (слова В. Коростылёва и народные).
О музыке узнал и заинтересовался ею Владимир Иванович Федосеев, уже исполнявший со своим оркестром сюиты из балетов «Анюта» и «Дом у дороги». Он решил возобновить прекратившееся было триумфальное шествие «Скоморохов». Московская премьера состоялась в Большом зале консерватории 15 марта 1986 года. Исполнителями были Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио и телевидения, мужская группа Капеллы им. А. А. Юрлова, солисты — А. Ф. Ведерников и ученик Хорового училища («Скоморошек»), дирижёр — В. Федосеев.
Большой зал Московской консерватории был переполнен. Премьера стала настоящим праздником. Очевидец тех событий — писательница Любовь Заворотчева — вспоминала: «Зал приветствовал автора, исполнителей. Гаврилин, прижимая к груди руку, выглядел растерянным, кланялся где-то в глубине сцены, кланялся истово, как сын отцу-матери после благословения на дальнюю путь-дорогу. А неподалёку принимал поздравления Вадим Коростылёв[120]. Ему говорят: «Спасибо за праздник!» А он соглашается: «Да, у нас праздник: московской премьеры нам пришлось ждать 15 лет» [21, 117].
Через год (после телевизионного показа «Скоморохов») Гаврилин получил восторженную телеграмму от Таривер-диева (срочно из Москвы): «Дорогой Валерий, только что закончилось исполнение Вашей оратории по Ленинградскому телевидению. Это потрясение удивительное, полное бесконечной красоты и таланта. Финал просто гениален. Великолепен Федосеев. Счастлив, что являюсь Вашим современником. Всегда Ваш Микаэл Таривердиев[121]» [Там же].
14 декабря 1987 года пришло поздравление от З. А. Долухановой: «7 декабря 87 года я буду отмечать для себя как день музыки. Впечатление от «Скоморохов» огромное, незабываемое. Восхитительная музыка и достойное исполнение. Как органичен был Чернов, и оркестр звучал наполнение и выразительно. Всё это и ещё много-много хотела сказать при встрече, но… не было суждено» [42, 323].
В декабре 1987 года солировал В. Н. Чернов (в остальном состав не изменился), а сказать лично Зара Александровна не могла, поскольку Гаврилин не приехал на концерт из-за болезни. Теперь его ораторию-действо исполняли в разных городах (в Москве, Ленинграде, Вологде…) и всюду встречали восторженно. Во второй половине 1980-х «Скоморохам» уже можно было выйти из тени: ситуация в стране несколько изменилась. Но опубликованным своё произведение Валерий Александрович так и не увидел: «Скоморохи» были изданы в третьем томе Собрания сочинений лишь в 2003 году.
Такова история сочинения. Теперь несколько слов о главном — собственно, о музыке. Во вступительной статье к третьему тому Собрания Г. Г. Белов поделился своими соображениями о драматургии оратории-действа: «Пятнадцать номеров оратории образуют форму, в которой сюжет как будто бы призван осветить ряд эпизодов истории России в лубочном представлении актёров скоморошьего театра. Но «видят» это действо не только слушатели (зрители) в зале, но и солист оратории. Кто он? Вероятно, авторы произведения представляют его как фигуру собирательную. То солист — как бы один из скоморохов: начиная с № 3 он размышляет о недоле крепостного артиста и бедственной его судьбе, когда этот артист осмеливается высказать правду; иногда как старший он «беседует» со скоморохом-мальчиком. То солист — это просто человек из народа, задумывающийся о своём горьком житье-бытье («Чёрная река»). То он далеко не равнодушный наблюдатель порочного флирта вальсирующего императора. И, наконец, он снова разудалый скоморох (№ 13, «Про царёво убиение»). <…> В оратории скоморохи «обсмеивают» в сатирических сценках в сущности-то трагические вехи русской истории: физическое истребление скоморохов, подавление декабрьского восстания, расстрел царской семьи. Однако Гаврилину-художнику силой своего драматического таланта удаётся сразу вслед за «картинкой» скоморошьего балагана донести до слушателя эмоциональную реакцию современника («той» и нашей эпохи), выражающую ужас от содеянного» [3, 9].
Интересно, что излюбленные детские жанры (прибаутки, скороговорки, потешки, дразнилки…) в большинстве своём были заимствованы из скоморошьей традиции (именно поэтому детский фольклор вбирает множество далеко не безобидных шуток, уничижительных сравнений, и нередко основывается на нецензурной лексике).
Поэтический текст «скоморошьих ходов» тоже частично апеллировал к образам из детского фольклора. Среди типичных примеров — «Ладушки, ладушки, ладушки, ладушки, в троне-короне царёва усладушка!», «Детушкам ладушки, детушкам баиньки, а холоп провожал на восстанье барина!», «Трень-брень, гусельки, гусли-балалаечки. Слушайте, деточки, песенки-баечки. Ладушки, ладушки, где были? У бабушки. Что ели? Кашку. Что пили? Бражку. Кашка сладенька, бабушка добренька…» Отсюда и в музыке соответствующие ритмоинтонации[122]. Для Коростылёва, а вслед за ним и для Гаврилина, это действенное средство показа скоморошьего глумления — через жанр. Скоморох издевается, поёт, пляшет и повествует о больших государственных делах так, словно рассказывает сказку для самых маленьких.
В этом ряду и «представление всем на удивление про царское убиение». «А я царь! — А который? — А Николка Вторый», — кривляется скоморох, пародируя своего государя. Потом звучит фальшивый, словно вывернутый наизнанку мотив — это всем известный гимн «Боже, царя храни!». Он резко обрывается — правитель будто сдирает с себя маску, и вместо неё зрители видят хорошо знакомую смешную гримасу шута. Но на этом пародия не заканчивается, скоморох ещё будет петь, плясать, хохотать, лихо просвистит «Чижика-пыжика»…
120
И ещё об этом — из письма Коростылёва Федосееву: «Случается, что в силу тех или иных причин произведение приходит к зрителю или к слушателю через много лет после написания. Так произошло и со «Скоморохами». Но истинное не боится суда времени. Уверен, что это вполне можно отнести к музыке Валерия Гаврилина» [Там же, 118].
121
Гаврилин ответил 16 декабря 1987 года: «Дорогой Микаэл Леонович! Какое огромное спасибище Вам за Ваш звонок и телеграмму по поводу «Скоморохов» — пером не описать. Вы очень добрый человек, и удивительно, что сохранили свою сердечность, будучи музыкантом. Это почти невероятно. Правда, Вы музыкант необыкновенный и пишете по зову сердца. Ваши тёплые слова в мой адрес, конечно же, аванс, и, конечно, незаслуженный, но я буду его тщательно и честно выплачивать. В моей музыке много такого, что сформировалось под прямым воздействием идей Вашего изумительного творчества и нравственно на него опирается. Вот почему каждое Ваше слово в мой адрес мне очень дорого. Примите самые сердечные поздравления с приближающимся Новым годом и низкий мой Вам поклон. Любящий Вас В. Гаврилин».
«Глубокоуважаемый Валерий Александрович! (А если Вы позволите: Милый, дорогой Валерий!) — пишет Таривердиев. — Какой же подарок Вы соорудили мне к Рождеству. Ваше письмо! Может быть, самый драгоценный подарок за весь этот достаточно нелёгкий для меня год. <…> Как же это случилось, что все мы оказались в таком странном и недобром мире? Но почему-то (может быть, по глупости) я не могу не верить, что искренность, элементарная порядочность, а может быть, даже и добро вновь воцарятся на нашем музыкальном небосклоне. Я всегда был убеждён, что музыка и человек неразделимы, и Ваша поразительная и благородная музыка уже долгие годы является для меня утешением и надеждой, что вернутся те времена, когда Талант, Добро и Благородство окажутся снова в чести.
С Рождеством Вас, дорогой Мастер, и низкий поклон Вашей Маргарите (простите, я не знаю, как её зовут в этой жизни). Дай Вам Бог нежности и понимания. Всегда Ваш Микаэл Таривердиев» [42, 323–324].
122
Гаврилин чувствовал поэтическое слово Коростылёва очень точно. «Как автор стихов, — писал Вадим Николаевич Федосееву, — позволю себе коротко остановиться на одной из удивительных особенностей Валерия Гаврилина — <…> на его взаимоотношениях с литературным словом. Дело в том, что слово в гаврилинской музыке не является чем-то вспомогательным для мелодии, Гаврилин умеет проникнуть в самую суть, в существо слова, заполнить его музыкой изнутри, сделать само слово музыкой. Он даёт слову вторую, музыкальную жизнь, поэтому у него так органично сливаются словесная форма с музыкальной. Особенно это проявляется в его общении с классиками. Скажем, в «Немецких тетрадях», написанных на стихи Генриха Гейне, и даже тогда, когда слово не входит в саму музыкальную ткань: думаю, что если бы Чехов был не писателем, а композитором, он сочинил бы «Анну на шее» именно так, как Валерий Гаврилин — свою «Анюту», настолько в «Анюте» сохранена вся богатейшая интонационная палитра чеховского рассказа» [21, 117].