Но от спектакля остались не только песни: на долгие годы сохранились и тёплые, дружеские отношения Гаврилина с создателем пьесы — выдающимся драматургом и поэтом Александром Моисеевичем Володиным. Наталия Евгеньевна поделилась воспоминаниями: «Машинописные листочки с его стихами — ведь они нигде не издавались — Валерий бережно хранил, а потом, когда их накопилось много, переплёл в две тонкие книжечки. Через много лет появился и романс на стихи Володина «Простите меня», и песня «А девушки бегут…». В 1995 году, когда в альманахе «Петрополь» были напечатаны «Монологи», Александр Моисеевич подарил их Валерию с дарственной надписью: «Валерий, я Вас люблю. Володин» [21, 157].
Дружески-творческие взаимоотношения продолжались у Гаврилина со многими соавторами. После спектакля «Через сто лет в берёзовой роще» и «Скоморохов» Валерий Александрович ещё раз обратился к текстам Коростылёва: он написал музыку к спектаклю по его пьесе о Пушкине — «Шаги командора»[132]. Премьера на сей раз состоялась в Москве, в Государственном академическом театре им. Вахтангова 14 сентября 1972 года (режиссёр А. Ремизова).
Из рецензии журналистки и писательницы Татьяны Тэсс (газета «Известия»): «Музыка не иллюстрирует сценические события, а как бы ведёт о них свой самостоятельный рассказ — то нежный, то суровый, то полный тревоги и боли. Завершает спектакль прекрасный реквием с хором мальчиков. И долго потом, когда покидаешь театр, звучит в нашей памяти, в нашей душе музыка реквиема, высокий и чистый голос, скорбящий о великом поэте, гибель которого мы вовеки не сможем ни забыть, ни простить» [42, 264].
Рукопись Гаврилина частично сохранилась, поэтому можно сделать вывод, например, о том, что тема вступления к 4-й картине была найдена Мастером при работе над фортепианной миниатюрой «Тройка», а позже стала одной из тем «Перезвонов» (часть «Дорога»), Ранее была сочинена и тема первого номера «Шагов…»: она основана на том самом мотиве времени из спектакля «Через сто лет в берёзовой роще». В «Шагах командора» эта часть, кстати, так и называется — «Часы».
Разумеется, новое открытие творчества Коростылёва (после «Ста лет…») было радостным. И когда вышли в свет пьесы Вадима Николаевича, автор подарил их Гаврилиным с надписью: «Любимейшим ленинградским! — Гаврилиным! — с любовью, нежностью и почитанием! Вадим Коростылёв» [21, ИЗ]. Но работа в Москве вряд ли доставляла Гаврилину удовольствие. В дневниковых записях (20–24 марта 1972 года) Наталия Евгеньевна отметила: «Валерий приглашён режиссёром Александрой Исааковной Ремизовой в Театр им. Вахтангова писать музыку к пьесе В. Коростылёва. Работает в Москве, в театре. Неприятные разговоры об оплате с замдиректора театра, такой, например: «Мы вас не знаем, платим по самой низкой расценке. Не знаем, почему вас хочет режиссёр». Еле-еле выплатили аванс, и то не полностью, а за проезд и проживание в гостинице не платят ничего. Там, в Москве, написал семь номеров» [21, 161].
Ещё из дневниковых записей Гаврилиной о том, как протекала работа над спектаклем: «Разговаривала с Александрой Исааковной Ремизовой. Она сказала, что всё в порядке, музыка прекрасная. Одно только жаль: опять дома ни единой ноты, а из Москвы это выцарапывать для переписки очень сложно. Оркестранты очень хорошо приняли музыку. Согласны были даже записываться две смены кряду. Особенно, конечно, понравился реквием.
Должен был быть прогон всего спектакля. <…> Сначала шла репетиция картины Карамзиной с Натали (Юлия Борисова). Отрабатывалась каждая фраза, причём в основном с голоса, каждое движение, подгонялась музыка. Меня удивило, что все эти мизансцены не были продуманы раньше. Ведь это уже перед самой премьерой! Пушкин же вообще какой-то резонёр — темперамента никакого. А в сцене разговора с Устряловым так всё скучно, что я уже начала засыпать. Может быть, Лановой репетировал вполсилы, может быть, он измотался, так как ждал своего выхода около трёх часов. Музыка идёт хорошо, тема Натали звучит дважды в начале картины и более напряжённо — в конце, но всё-таки очень долго стоит актриса неподвижно на фоне музыки. То же самое — с финалом. Реквием звучит чудесно, но когда стоят неподвижно столько времени даже под такую музыку — это очень тяжело для восприятия и вообще весь эффект пропадает» [Там же, 167–169].
В середине июня 1972 года началась нервотрёпка: Гаврилин был в Ленинграде, а в Москву срочно потребовался второй вариант песни на слова, присланные Коростылёвым. Петь должен был другой актёр (Плотников выбыл из спектакля из-за инфаркта). В театре все страшно нервничали и, как следствие, совершенно задёргали Гаврилина. «Коростылёв возмущён тем, что многое изменилось, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — устраивает скандалы. До сих пор его в театр не допускали, следуя традиции театра: автора до конца работы не пускать. Странно! С точки зрения психологии абсолютно неверно. Вот теперь он и устраивает сцены протеста Ремизовой, а она звонит и просит Валерия обязательно приехать. Началась эпопея с отъездом. Ясно было, что ехать нужно, но не хотелось. Поэтому никаких мер, чтобы уехать, не предпринималось: ни к начальнику вокзала не пошёл, ни удостоверение, дающее право пользоваться бронёй, не использовал (это по принципиальным соображениям), ни, наконец, просто вечером в очереди за билетом не постоял.
Этот второй вариант песни срочно нужно было переправить в Москву. Валерий решил поехать на вокзал к отправлению «Красной стрелы» в надежде встретить кого-нибудь из знакомых и им передать ноты. Ходим по перрону вдоль вагонов, высматриваем знакомых. Ну как нарочно никого нет. Вижу, стоит Николай Караченцов. «Попроси его», — предлагаю. «Неудобно, — возражает Валерий, — ведь я же с ним не знаком». Но положение безвыходное: ноты должны быть завтра в театре. И Валерий решается: подходит к Караченцову, что-то ему говорит, тот улыбается и берёт ноты. Валерий благодарит и, улыбаясь, подходит ко мне. «Ну что, страшно было?» Смеётся. Ноты назавтра были уже в Театре Вахтангова. Спасибо Караченцову!
Премьера спектакля состоялась только в сентябре, Валерий на премьере не был» [Там же, 169].
Судя по сохранившимся фрагментам, многие нотные страницы «Шагов командора» были всё-таки утрачены — то ли в театре, то ли в иных пространствах. Но точно не дома: Наталия Евгеньевна тщательно изучила рукописное наследие — и всё, что осталось, было учтено.
Таким образом, от нервной и во многом конфликтной работы со столичным театром до нас дошли лишь некоторые гаврилинские черновики и эскизы, да ещё записи Наталии Евгеньевны о бесконечных переговорах с Москвой, во время которых композитору выдвигали неприемлемые условия, грубили, отказывали в оплате. У Гаврилина после таких бесед случались нервные срывы, болело сердце.
Разумеется, взаимоотношения с администрацией театров далеко не всегда выстраивались просто (и речь идёт не только о Театре им. Вахтангова). Нередко по ходу действия менялись правила игры: сроки сдачи партитуры, сумма гонорара и т. д. И если коллеги Гаврилина — музыканты, художники, актёры, режиссёры — понимали и ценили его музыку, то далёким от искусства начальникам порой и вовсе не удавалось постичь, кто такой композитор и почему с ним необходимо считаться.
Вероятно, именно пренебрежительное отношение театрального руководства и вечная занятость артистов часто становились причиной утраты гаврилинских рукописей. Можно предположить, как именно это происходило: композитор принёс нотные листы, существующие в единственном экземпляре. Сыграл музыку режиссёру, показал дирижёру и оркестрантам. Партитуру разучили. После спектакля она какое-то время жила в театре — в его бесчисленных гримёрках и закоулках. А сам автор с головой ушёл в работу, и уже надвигалась новая театральная эпопея… В итоге дубликат не сделал.
И поскольку должного уважения к этим манускриптам не было (ведь музыка к спектаклям, как и балет в стародавние времена, нередко создавалась не на века, а «здесь и сейчас», для определённой постановки), многое из написанного Гаврилиным кануло в Лету. Поэтому так ценен для нас его метод переноса материала из одного сочинения в другое: благодаря ему мы можем получить представление хоть и не обо всех, но, вероятно, о многих утраченных сочинениях.
132
Быть может, именно эта пьеса о Пушкине натолкнула Гаврилина на мысль ввести в другом сочинении по Коростылёву часть под названием «Чёрная река».