«Русская тетрадь» прозвучала на фестивале в записи, и, по мнению Гаврилина, среди многочисленных авангардистов он выглядел как белая ворона. Но диплом вручили. Из положительных событий — состоялось знакомство с болгарским композитором Божидаром Абрашевым.
Божидар во всём поддерживал Гаврилина, разделял его взгляды на искусство в целом и на технические нововведения в частности. Он неважно изъяснялся по-русски и в своих посланиях Валерию Александровичу писал так: «Дорогой Валерий!.. Я знаю, что мы с тобой имеем сказать очень много один на другой. В сущности, можно признать, что встреча в Эгере и прослушанная музыка была полезная. Для того, чтобы знать, что надо, как надо и как не надо. Если такое понимание вообще возможно без сознания самой большой истины, для которой мы с тобой с одной взгляд и слов понимались» [21, 125].
В октябре он приезжал вместе с супругой в Ленинград. Гаврилины встречались со своими новыми друзьями-болгарами, говорили на самые разные темы — о музыке и не только. Абрашев неоднократно звал в гости, в Болгарию. Но Гаврилин так и не собрался, а Наталия Евгеньевна побывала в Софии только в 2005 году. И цель поездки была отнюдь не развлекательно-туристическая: ученик Валерия Александровича — Александр Михайлов — организовал в Софии фестиваль, посвящённый памяти Гаврилина.
Вскоре после Эгера наметилась поездка в Чехословакию. «Вы включены в делегацию молодёжи от ЦК комсомола, которая будет принимать участие в фестивале в Чехословакии, в городе Нитре», — гласило приглашение, от которого нельзя было отказаться. Гаврилину ехать совсем не хотелось, но что поделать — пришлось собираться. В Москве делегаты выслушали ряд нравоучений по поводу того, как дблжно и как не дблжно вести себя за границей. Далее их привезли во Львов, оттуда компания должна была отправиться в Нитру.
Но в Нитру уехали не все.
Наталия Евгеньевна была на даче с сыном, когда узнала, что нужно срочно мчаться в Ленинград, поскольку Гаврилин вернулся из поездки в очень тяжёлом состоянии. «Приехала: он весь в жару, у постели стоит литровая бутылка с молоком, разбавленным водой, — всё время пьёт. Спрашиваю: «Зачем?» — «Наверное, у меня что-то с почками». Так и оказалось — воспаление. С помощью врача и моего ухода он стал поправляться. И тогда он рассказал, что же с ним произошло: «До Чехии я не добрался. Приехали мы во Львов, удивительно красивый город. Поселили нас вблизи стадиона, где мы должны были маршировать колонной и произносить какие-то лозунги за мир. Вечер был свободный. Подходит ко мне Балай [Леонид Балай — ленинградский композитор] и говорит: «Пойдём прогуляемся». Идём по тёмному городу, уже поздно. Вдруг из кустарника появляется фигура низкорослого мужчины. После нескольких фраз, сказанных Балаем по-русски, он закивал головой и что-то скороговоркой по-польски стал нам объяснять, из чего мы понимаем только слово «пане», а дальше — язык жестов, чтобы мы следовали за ним. В темноте, пробираясь какими-то закоулками, мы пришли с ним в полуподвальное помещение, где за все имеющиеся у нас деньги нам дали большую бутыль. Приходим в гостиницу, и я вижу, что в бутылке какая-то мутная жидкость. И пить-то её боязно, но Лёня храбро выпил стакан. И я попробовал. Вроде ничего. Так почти всю бутылку и выпили. Финал «пития» был плачевен: Балай попал в больницу, а я с температурой был отправлен в Ленинград». Выслушав этот курьёзно-драматический рассказ, только и могла сказать: «Как же ты, такой брезгливый, мог пить неизвестно что?» — «Вот Бог меня и наказал» [21, 126–127].
А Белову Гаврилин поведал, что многочисленные маршевые репетиции выводили его из себя, да и в целом, несмотря на то, что выдали нарядную форму и хорошо кормили, вся организация процесса оставляла желать лучшего, и путешествие местами было невыносимым. «Спортсменов, творческую молодёжь, которую там собрали, нацеливали на диспуты, на демонстрацию политического единства комсомола, социалистических убеждений. Конечной задачей было пройти спортивным маршем под красными знамёнами по одному из стадионов на чехословацкой земле, когда для такого шествия будет дана соответствующая команда. И вот в этом лагере устраивались каждодневные репетиции марша. Его, Гаврилина, они, мол, довели до исступления <…> С тех пор Валерий, вероятно, решил больше никогда не участвовать в политических кампаниях (кажется, он ни разу не изменил этому решению)» [45, 93].
Как бы то ни было, чехословацкая эпопея завершилась. И странная жидкость в большой бутылке, и коллективные шествия отодвинулись на второй план. А на первом, как всегда, осталась семья — жена и восьмилетний сын.
Воспитанию Андрея Гаврилин уделял очень много времени: следил за его здоровьем (уже с трёх лет ребёнок по наставлению отца занимался лыжным спортом), культивировал в нём чувство ответственности, приучал к порядку[142]. Например, когда у Андрея не заладились отношения с математикой, Валерий Александрович лично вмешался в учебный процесс, и уже после нескольких занятий с ним Андрей смог самостоятельно решать хитроумные задачи.
Помимо общеобразовательной, он ходил в музыкальную школу. Серьёзно отдавать в искусство родители не решились (хотя и выбирали изначально между обычной школой и Капеллой): ребёнок должен найти своё призвание сам. Тем не менее маленький Гаврилин с детства занимался на фортепиано: сначала с одним консерваторским студентом, проходившим педпрактику, а потом и в музыкальной школе. Отец в эти уроки не вмешивался: у Андрея был прекрасный педагог — Мария Григорьевна Историк. Были и определённые успехи, и когда Андрей стал постарше, Валерий Александрович даже несколько пожалел, что не отдали его в Капеллу. А когда в Шестом классе сын решил ходить во Дворец пионеров в технический кружок, Гаврилин строго велел сделать выбор между этим кружком и музыкой. Конечно, выбрана была последняя.
Когда Андрей окончил музыкальную школу, Гаврилин подумал, что музыкальное образование можно было бы продолжить. Но сын на этот счёт имел своё мнение: он не хотел поступать в училище, куда его приняли бы, как ему казалось, по одной-единственной причине: папа — знаменитый композитор. К тому же в то время он уже был всецело увлечён химией и позже поступил в Технологический институт. Учился там легко и увлечённо, но однажды схватил тройку.
Родители в качестве наказания постановили: пусть идёт работать и совмещает работу с учёбой (не ради денег, а ради поддержания чувства ответственности). «Работу сын нашёл на почте, — рассказывает Гаврилина. — И неожиданно для меня и сына Валерий сказал, что, чем бегать по квартирам, лучше пусть это время потратит на учение. С учёбой наладилось, но в конце третьего курса он решил уйти из института. Когда Валерий спросил: «Куда?» и сын ответил, что пока — никуда, потом решит, Валерий довольно строго ему сказал на это: «Потом будет армия, и останешься ты недоучкой. Если бросать институт, то сразу переходить в другой; а если не знаешь, куда, то изволь окончить этот, а потом иди куда хочешь». Андрей окончил институт и поступил в аспирантуру. В 1986 году он с переломом ноги попал в больницу и получил такое письмо: «Милый сын, не унывай и не печалься. Терпи, всё остальное — зря. Впереди работа, и вся жизнь — не менее лёгкая, чем твоё больничное теперешнее положение. Русский мужик должен приучиться всё испытать и всё вынести на своём горбу, а будет случай, то и на пятке. Будь добр — не ты первый, а Господь позаботится, что и не последний. Обнимаю тебя крепко и люблю. Твой отец, папа.
27 июля 1986 г. Репино» [21, 128–129].
Заботы семейные, несмотря на все «музыкальные перипетии», играли в жизни Гаврилина главную роль. Он никогда надолго не отлучался от жены и сына. Случалось порой — уедет на какое-то время, чтобы побыть одному. Наталия Евгеньевна, прекрасно понимавшая все настроения своего супруга, даже и не волновалась: скоро вернётся — надо подождать.
Но однажды Валерий Александрович, никого не предупредив, вдруг исчез. Прошло двое с половиной суток. Родственники не находили себе места — ни Гаврилина, ни сберкнижек, ни вестей… И в гостинице его нет, и где пропадает — непонятно.
142
Как-то Наталия Евгеньевна пожаловалась, что на даче в Сиверской Андрей себя плохо вёл и не слушался. Тогда Валерий Александрович решил написать ему серьёзное развёрнутое письмо: «Андрюшенька, дорогой, здравствуй! Очень давно я тебя не видел и очень соскучился. Сейчас я болен, но уже поправляюсь и обязательно приеду на несколько дней отдохнуть, тогда мы с тобой повидаемся. Мама говорила мне, что ты много читаешь, много гуляешь. Всё это прекрасно, но ни чтение, ни прогулки не должны быть причиной непослушания. Что бы ты ни делал, куда бы ты ни уходил — обо всём должны знать бабушка и мама, иначе они будут волноваться и у них будет портиться от этого здоровье — а этого-то ты не хочешь, я думаю? А если ты уже сделал что-то не так, то не оправдывайся и не говори неправду — это очень противно, в первую очередь тебе самому.
У тебя есть товарищ Алёша, а может быть, и ещё кто-нибудь. Это тоже очень хорошо, но нельзя делать всё то, что делают они, — у тебя должна быть своя воля, своё сознание, свои убеждения, иначе твои же друзья перестанут тебя уважать, потому что будут знать, что тебя можно позвать на любое дело — даже на нехорошее. Подумай об этом хорошенько. На этом кончаю. Желаю тебе прекрасного отдыха, хорошей погоды и отличного клёва — ты, говорят, теперь рыболов.
Крепко целую. До скорой встречи. Папа. Большой привет обеим дорогим бабушкам» [21, 127–128].