Но случались и радостные события. В марте вышла пластинка с шестью пьесами Гаврилина для фортепиано в исполнении ансамбля народных инструментов под управлением Эммануила Шейнкмана[152]. «Валерий радовался, как мальчишка, — рассказывает Наталия Евгеньевна, — то к сердцу прижмёт конверт, то в который раз поставит слушать, и всё восхищается: «Какой Миша молодец, какой музыкант! Как всё звучит!» [21, 159].
В одной из радиопередач Гаврилин так рассказывал об этой работе: «Я хоть и родился и около половины жизни провёл в деревне, но до недавнего времени как-то мало уделял внимание русским народным инструментам, мало прислушивался к ним. И тут большую роль в изменении моего отношения к этой области музыки сыграла личная встреча с домристом Михаилом [так называли Эммануила Ароновича в Ленинграде] Шейнкманом. Услышав его игру, я понял, сколько красоты таится в звучании народных инструментов и какая вообще заключена в них огромная сила. Дело в том, что Шейнкман — один из самых блестящих музыкантов, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться. Гибкости и красоте фразировки могут позавидовать даже лучшие скрипачи. Богатство оттенков и тембров кажется невероятным для скромных щипковых инструментов <…> Виртуозность ошеломляющая, кажется, что перед тобой волшебник, одним движением руки придающий сказочный блеск самому обыкновенному и незаметному. Михаил Шейнкман руководит ансамблем народных инструментов, который великолепно исполняет мои произведения» [21, 159–160].
За выходом пластинки последовала ещё одна удача — 15 апреля поступило приглашение с «Ленфильма» писать музыку к картине «Двенадцать месяцев» (по Маршаку). Предстояло работать с режиссёром А. Граником (Гаврилин уже дважды сотрудничал с ним — в фильмах «На диком бреге», 1967, и «Источник», 1968).
Композитор принялся за работу с большим энтузиазмом. И вскоре из-под его пера вышла изумительная песня — «Гори, гори ясно». Она могла стать визитной карточкой всего фильма, но Граник этого не понял. И когда Гаврилин, окрылённый и восторженный (а ему крайне редко нравились собственные сочинения), пришёл на «Ленфильм», режиссёр сообщил ему, что это совсем не то, что нужна музыка в духе Гладкова и что она должна быть готова не в сентябре, как говорилось раньше, а уже в конце мая.
Композитор ушёл в совершенно подавленном состоянии. В тот же день сообщили, что обещанных денег из Театра им. Вахтангова ждать не придётся: Гаврилину в два раза сокращают оплату (речь шла о спектакле «Шаги командора»).
О том, каким выдался тот вечер, рассказала Наталия Евгеньевна: «Смятенное состояние, желание, чтобы обязательно пришёл Валя Сошников. Уже было поздно, Валя сам не хотел приходить, но Валерий настоял. Предполагалось, что приедет и поэт Леонид Палей, так как они хотят сделать оперетту по «Госпоже министерше» Б. Нушича. Ясно было, что никакого делового свидания не получится. Валерий был очень возбуждён, со смехом рассказывал о «ленфильмовских» и «вахтанговских» ситуациях. Потом сыграл «Гори, гори ясно». Всем очень понравилось, даже затихли и говорить не хотелось. И всё время звучал вопрос: «Ну ведь правда, это же очень мило? Послушайте. Нет, действительно, хорошо получилось» [21, 163].
Получилось не просто хорошо, а великолепно. И об этом можно судить по тому, что позже музыка «Гори, гори ясно» вошла в ораторию-действо «Перезвоны» под названием «Воскресенье». А в 1972 году Гаврилина просто несправедливо обидели, не поняли ни уникальности отдельного песенного замысла, ни возможного последующего разворота музыкальной драматургии фильма в целом.
Когда к вечеру друзья разошлись, Гаврилин вернулся к своим переживаниям. Настроение совсем испортилось — пошёл один гулять на улицу.
На следующий день появился на пороге Леонид Палей, читал композитору свою поэму. Валерий Александрович захотел дать ему материалы к либретто будущей оперетты (он делал по этому поводу записи) и обнаружил, что никаких материалов нет: всё потерялось, и найти невозможно. Настроение стало ещё хуже. «Целый день не выходил на улицу, — констатирует Н. Е. Гаврилина. — Рисует какие-то мрачные деревья» [Там же].
В Москву, в Театр Вахтангова всё-таки решил ехать, несмотря на все недопонимания и отправленную телеграмму о расторжении договора. Многократно советовался по этому поводу с женой, а она, как всегда, утешила: «После телеграмм, наоборот, отношение будет иное, более уважительное. Раз уж сказано «А», нужно говорить и «Б». [Имела в виду, что половина музыки уже была написана. Как теперь не ехать?]» [Там же, 163]. Вечером после училища Гаврилин пришёл домой мрачнее тучи. Ни с кем не разговаривал и не стал ужинать.
Утром пребывал в состоянии тяжёлого уныния, а потом случился сердечный приступ. Когда чуть-чуть оправился, потихоньку встал и пошёл в своё училище — в библиотеку. Но там был перерыв, и Гаврилин вернулся домой — совсем больной и уставший. Снова лёг.
Вечером ученик А. Неволович принёс нужные ноты, до полночи играли в четыре руки, говорили о музыке. Самочувствие Гаврилина несколько улучшилось. Но на следующий день опять была послана телеграмма в Москву об отмене всех дел: здоровье не позволяет ехать. И от работы на «Ленфильме» тоже отказался.
Тогда, наконец, поступил «извинительный привет» из столицы. Просили прощения, говорили, что и суточные, и проездные, разумеется, выплатят и вообще — композитор их неправильно понял, а они на все условия согласны и очень заинтересованы в сотрудничестве. В итоге — Гаврилин уехал. Наталия Евгеньевна потом приезжала в Москву: нашла его очень уставшим и похудевшим[153].
А в Ленинграде она решила устроить праздник своим ученикам. Они давно просили организовать встречу с композитором. И вот — Гаврилин пришёл в школьный класс. Отвечал на многочисленные вопросы, играл и пел свои сочинения, в подарок от школьниц получил нарциссы. Дело было в «прекраснейшем месяце» мае. Год подошёл к концу. На горизонте маячил отпуск.
Гаврилины отправили сына и Ольгу Яковлевну в Крым. Потом те, сидя у моря, жаловались на жару (хотя в Ленинграде тогда было тоже невыносимо душно, вот только, в отличие от Судака, — никакого купания). Наталия Евгеньевна им написала, что жалобы — это уже «от жира». И Гаврилин сделал приписку в своём комическом духе: «Жир — лучшее средство от утопания! Нефтюйте болота! С пламенным приветом. Цеоблю!!! ВашЗяпа» [21, 168].
В тот период (конец весны) традиционно распределялась преподавательская нагрузка. И Гаврилин пошёл в консерваторию: ведь давно уже шла речь о том, что его возьмут туда работать. Приглашали, вели разные разговоры. И вдруг — вернулся домой «без лица»: снова неудача. Стал объяснять с деланым равнодушием: «Успенский <композитор> сказал, что Серебряков <пианист, ректор консерватории> передумал. Пока он в консерватории, Гаврилина там не будет. Мол, всё потому, что многие против»[154] [21, 165].
Когда 19 мая 1972 года Гаврилин вернулся с очередных консерваторских переговоров, у него снова случился тяжёлый сердечный приступ. В своём дневнике Наталия Евгеньевна записала: «Я не знаю, сколько раз можно ходить по приглашению туда и терпеть, чтобы обращались, как с мальчишкой. <…> Факт остаётся фактом: в консерватории он работать не будет. Какие там силы действуют, чтобы он там не работал? Результат — сердечная спазма в ночь на субботу, и в субботу тоже было ему плохо» [21, 166].
А силы действовали, думается, вполне определённые: многих не устраивала принципиальность Гаврилина, который не умел и не хотел учиться прогибаться и подстраиваться. Был и ещё один мощный фактор — зависть к таланту.
Композитору же эти грубости и отказы — консерваторские и театральные, режиссёрские и исполнительские — в первую очередь стоили здоровья. В приведённой дневниковой записи говорится про 1972 год, когда Гаврилину было всего 33 года! А он уже мучился с сердцем, подолгу не мог выздороветь, не находил сил для дальнейшей работы… И тем не менее, несмотря на все жизненные невзгоды, продолжал двигаться избранной дорогой. Многое, конечно, оставлял на потом — не завершал, не фиксировал. Но, хочется верить, что самые главные свои сочинения Мастер всё-таки записал.
152
«Марш», «Каприччио», «Весёлая прогулка», «Одинокая гармонь», «Вальс», «Интермеццо». Отметим попутно, что именно Шейнкман и его Ансамбль русских народных инструментов записали в 1971 году музыку к фильму «Месяц август» (режиссёр В. Михайлов). Выдающийся музыкант — домрист, мандолинист, балалаечник, гитарист, руководитель ансамбля — Э. Шейнкман был другом Гаврилина, причём они продолжили общение даже тогда, когда Шейнкману пришлось уехать в США. Из-за его национальности в СССР «зелёный свет» не давали: невозможно было добиться ни концертов, ни выступлений на радио. Зато в Америке Шейнкман активно пропагандировал музыку Гаврилина, делал аранжировки его сочинений, отправлял в Ленинград ноты. Композитору его творческие находки всегда очень нравились. Они и сейчас пользуются большим успехом: ансамбль народных инструментов «Скоморохи» (дирижёр Виктор Акулович) и Русский народный оркестр им. В. В. Андреева (дирижёр Дмитрий Хохлов) исполняют музыку Гаврилина в аранжировках Шейнкмана.
А с Гаврилиным после отъезда в США знаменитый музыкант встречался, когда бывал в Ленинграде. Однажды даже устроил концерт у него дома. Привёз с собой гитариста Ричарда Паттерсона (в то время они уже выступали дуэтом под названием «Двойка») и исполнил вместе с ним вокальные сочинения Валерия Александровича «Любовь останется» и «Осенью». Это был один из самых трогательных концертов в жизни композитора. Наталия Евгеньевна потом вспоминала: «Валерий не удержался — прослезился. Всё соединилось: и встреча с дорогим человеком после стольких лет разлуки, и такая ювелирная аранжировка, и блистательное исполнение. Чувствовалось, как оба взволнованы, как преисполнены любви друг другу» [21, 160–161].
Тогда ещё никто не знал, что эта встреча станет последней: в 1997 Э. Шейнкман умер от третьего инфаркта. Гаврилиным остались от него на память диск, кассета и письма из Америки. И, конечно, его потрясающие музыкальные открытия.
153
В следующий свой визит (уже шли заключительные репетиции «Шагов командора») гуляли втроём с Селиверстовым по тёплой майской столице, и Юрий Иванович подробно рассказывал об архитектуре Москвы (он имел архитектурное образование). Вечером слушали, как читают свои стихи Евтушенко и Рождественский возле памятника Маяковскому. В театре же всё не очень ладилось (ещё было неизвестно — пропустят спектакль или нет), но музыка Гаврилина нравилась всем.
154
Возможно, причиной такого отказа был один случай, произошедший ещё в 1969 году. Тогда секретарь обкома партии 3. В. Круглова сказала о Гаврилине, что он груб, нетерпим и поэтому правильно, что его не берут в консерваторию. Эти разговоры дошли до Валерия Александровича, дома он с горечью пересказывал их супруге. А всё дело было вот в чём: «К нам домой пришёл член комитета по Государственным премиям РСФСР и попросил, чтобы Валерий дал свои фортепианные пьесы П. А. Серебрякову. Валерию не очень нравилась манера игры Серебрякова — и ноты он не дал. Видимо, это дошло до Кругловой, и она сделала именно такой вывод. Но отныне путь в консерваторию для Валерия был закрыт не только на долгие годы, но и навсегда. Хотя Серебряков уже к этому не имел отношения» [21, 135].