Сегодня ни о драматизме, ни о героике с эстрады, увы, никто не говорит: нынешняя массовая музыка принципиально обходит стороной любые хоть сколько-нибудь серьёзные темы. И проблема, видимо, не только с композиторами, но ещё и с поэтами (о современных Вертинских или Высоцких мечтать не приходится).
«Мы предпочли танцевальный путь в работе с молодёжью», — отмечал Гаврилин в одной из заметок 1990-х годов [20, 353]. С тех пор предпочтения, вероятно, не изменились. Тем не менее — пусть и нечасто — гаврилинские песни всё же продолжают звучать. Не всегда по телевидению и радио, но зато на концертах и конкурсах; довольно редко при огромном стечении народа (как иные топотно-крикливые композиции), но зато в уютном домашнем кругу.
Домашние посиделки возле пианино, кстати, очень любил устраивать и сам автор вокальных миниатюр — причём требовал от своих друзей и домочадцев, чтобы пели они и чисто, и артистично. Вокальные ансамбли на квартире у Гаврилиных были делом вполне обычным. Об этом колоритно рассказал Я. Бутовский: «Валерий всячески поддерживал желание петь, особенно хором, аккомпанировал и сам пел с явным удовольствием. Больше всего и с особой радостью пели мы его песни — «Белую ворону», «Домашнюю песенку», «Не бойся дороги», обязательно — «Маму». Пели народные песни, почти всегда — «Рябину», «Из-за острова…» Валерий пытался заставить нас, любителей, петь выразительно. Разучивал с нами припев «Домашней песенки» двумя полухорами — наши дамы пели: «Что-то времечко идёт…», мужчины вторили басом: «Чур, чур, чёрен чёрный ворон…» И очень трогательно радовался, когда всё получалось!» [45, 118–119].
Наверное, и сейчас во многих семьях знают, а может быть, и поют «Шутку», «Маму», «Любовь останется», «Сшей мне белое платье»…[189]. А любящие и помнящие музыку Гаврилина могут разделить мнение его великого современника, Г. В. Свиридова, который в письме коллеге и другу настойчиво пожелал: «Пойте свои песни — несмотря ни на что!» [42, 38]. И, рассуждая в очередной раз о популярном жанре, отметил в одной из своих статей: «Эстрадная песня — это тот несчастный вид музыки, в котором подвизаются все, кому не лень, в котором создаётся огромное количество произведений. И, естественно, далеко не все они высокого качества. Так вот, песни Гаврилина представляют собой совершенно особое явление. Я считаю, что он поднимает эстрадную песню порой до высоты подлинно классического искусства» [42, 207–208].
Очерк 17
БОЛЬШИЕ ГАСТРОЛИ
И ДОМ НА «ОСТРОВЕ»
А сейчас мы, пожалуй, ненадолго прервём разговор о делах музыкальных и перенесёмся в ленинградскую квартиру семейства Гаврилиных. В 1977-м Андрей заканчивал школу и мечтал получить в подарок гитару, а его родители усиленно работали и мечтали о собственном доме. Гитара была куплена: после долгих поисков дефицитного инструмента Валерий Александрович, наконец, сообщил супруге, что он продаётся в одной из многочисленных подворотен Ленинграда. С домом было сложнее.
Композитор не мог больше заниматься, зная, что под его кабинетом живёт соседка: не выносил, когда кто-то слушал его игру и тем самым «вторгался» в процесс сочинения. Но приобрести жильё, как известно, не так просто. К тому же многие стали отговаривать, в том числе и любимая опочецкая хозяйка дома, где жили Гаврилины летом, — Евдокия Васильевна[190]. Причина ясна: Валерию Александровичу и его супруге будет сложно взвалить на себя собственное хозяйство. В общем, в тот период грандиозный проект осуществлён не был.
Однако о своём желании Гаврилины не забыли. И в 1978-м, после тех самых памятных авторских вечеров в «Октябрьском», где прозвучали романсы и песни, «Скоморохи» и «Военные письма», поиски дома возобновились. Наверное, в этом не было ничего удивительного: человеку, рождённому в деревне, необходимо периодически вырываться за пределы шумного городского пространства, иметь свой клочок земли.
В итоге Ольга Яковлевна через своих знакомых выяснила, что в районе железнодорожной станции Строганове, в деревне Остров продаётся изба с яблоневым садом. Это было как раз то, что нужно. И неважно, что дом построен до войны и в нём всего две небольшие комнаты да три окна, главное — цветущие деревья, смородина, розы, сирень, русская печь, сени, веранда, завалинка… Одним словом, всё самое привычное, родное. Валерий Александрович ни минуты не сомневался, что этот дом предназначен именно его семье. Основная загвоздка заключалась, конечно, в цене: изба стоила 3000 рублей, а у Гаврилиных было всего 1400.
Тогда на помощь вновь пришёл неизменный ангел-хранитель — Т. Д. Томашевская: она одолжила денег, и дом был куплен. «Продажа домов тогда была запрещена. И ни ходатайства Союза композиторов, ни обращение в райком партии Гатчины ничего не могли изменить. Валерий решился на отчаянный шаг — отдать деньги хозяевам без оформления, «под честное слово». Так и сделали. «Как будет, так будет. Но ведь как-то будет!» — любимое изречение Валерия. А через три месяца вышло новое постановление, разрешающее продажу домов. Теперь мы уже могли соблюсти все формальности» [Там же, 199].
Итак, Гаврилины начали обживать новый дом. Во-первых, необходимо было построить забор, поскольку местные коровы, не считаясь с правами новых хозяев, периодически захаживали в яблоневый сад. Во-вторых, нужно было всё как следует распланировать: Валерий Александрович сам решал, куда посадить малину, где будут расти тополя, а где лучше всего приживутся рябиновые деревья, принесённые из лесу вместе с землёй.
Естественно, в срочном порядке было приобретено пианино (потом, правда, его «убила» сорокаградусная зима), организовано собственное водоснабжение (чтобы всякий раз не путешествовать на колонку к соседям), осуществлён микроремонт: для этого Гаврилины пригласили друзей и родственников, которые дружною толпой помогли проконопатить всю избу.
Зимой Наталия Евгеньевна регулярно приезжала отапливать дом, но это не спасло ни пианино, ни огромные запасы картошки, хранившиеся в подполье. Картошку пришлось выбросить, а инструмент владимирской марки заменить на «Красный Октябрь». Последний теперь постоянно путешествовал из Ленинграда в деревню и обратно.
Валерий Александрович сам копал землю, выкорчёвывал пни, колол дрова — в общем, занимался любимой деревенской работой. Кстати, в одном из интервью по этому поводу он отметил: «Я воспринимаю возможность заниматься искусством как подарок от людей, и если понадобится заняться чем-то другим, в любой момент готов это сделать. А что мне близко — по рождению, по складу характера, — это сельский труд» [19, 149]. Однако после работы, осознав, что не в состоянии теперь сесть за инструмент, он сокрушался: «Что я наделал с руками! Ведь я не могу играть! Я забыл, что я музыкант!» [21, 201]. «Рвения поубавилось, — отмечала Наталия Евгеньевна, — но такова уж была его натура, не терпевшая никакого беспорядка и чувствовавшая, что он, как мужчина, за всё в ответе. Поэтому время от времени он делал «зигзаги» (его выражение): то стул старинный отреставрирует, то замки исправит, а то и за лопату возьмётся. Помнится, как в ноябре мы из карьера тянули плохо двигавшуюся по снегу, смешанному с землёй, допотопную тележку, с верхом наполненную песком. Ухабы, подъёмы, спуски давались с большим усилием. И Валерий, на долю которого пришлась основная тяжесть, потом признался мне, что надорвался: позвоночник стал побаливать» [Там же].
189
О том, что песенные мелодии Гаврилина широко известны, свидетельствует, в частности, такая дневниковая запись Наталии Евгеньевны (8 марта 1984 года): «Около универсама на Большой Охте стоит мальчишка у коляски, качает её и поёт: «Черё-черё-черёмуха» [21, 312].
190
С Евдокией Васильевной у Гаврилина сложились очень доверительные отношения. Более того, она оказала на него определённое влияние. «Эта восьмидесятилетняя женщина, — рассказывал композитор, — перевернула мне всю душу, мне, человеку с высшим образованием, — эта женщина без всякого образования. Она была настолько культурна, настолько интеллигентна, что оставалось только у неё учиться. И, побыв летние месяцы несколько лет подряд рядом с этим человеком, слушая её, я заметил, что у меня как-то появилось то, чего раньше не было, — я начал думать! <…> Она дала мне понять, что я не думаю. Она дала мне это понять, не говоря этого! Вот как она умела поговорить, как всё сказать и притом не обидеть — это поразительно!» [21, 193].