Итак, Гаврилины готовились к появлению на свет нового члена семьи. Долгожданная внучка родилась 14 апреля 1983 года. «Рано-рано утром, в 5 часов, мы отправились с Ирой, моей невесткой, в роддом (Андрей был ещё в это время на армейских сборах). От Валерия получила «втык», почему его не разбудила. Целый день до трёх часов звонила — и ничего ещё не было известно, а когда я, не выдержав, снова побежала в роддом, то Валерий в 5 часов по телефону узнал о рождении внучки раньше меня. Ира писала нам письма, а мы — ей» [21, 275].
И вот Валерий Александрович Гаврилин, молодой дедушка, пишет Ирине в роддом: «Дорогая девочка! Поздравляю, поздравляю и благодарю. Ждём. Как нам называть внучку, если не секрет? Надеюсь, что домой она приедет уже красивенькая. Женских разговоров разных в палате слушай поменьше, сохраняй хорошее настроение. Скучаем. Обнимаю крепко. Дед Валерий» [Там же].
Андрей Валерьевич Гаврилин не смог встретить жену и дочку из роддома. Со сборов он приехал, когда Насте исполнилось 2, 5 месяца. Регистрировали Анастасию в день рождения её отца, 4 мая. Бабушки по такому случаю, конечно, выпили, в отличие от деда Валерия, который оставался на страже порядка. Но долго нянчиться с внучкой Гаврилины, к сожалению, не могли: уже были запланированы новые грандиозные гастроли.
В День Победы они вместе с певцом В. Ромашиным и пианистом А. Каганом поехали в Ригу, где их ждали (выучив новые «Зарисовки») Н. Новик и Р. Хараджанян. Все рижские концерты проходили с большим успехом, но в перерыве между ними и беседой с корреспондентом из молодёжной газеты Гаврилин лежал в номере и мучился сердечными болями. Настроение его несколько улучшилось после концерта в Клубе полиграфистов, поскольку там произошло настоящее чудо.
Сначала к сцене подошла женщина и подарила композитору чашку с блюдцем. (К тому времени выступления уже закончились и Гаврилин общался со зрителями в свободной форме.) А потом другая дама, пожилая и седовласая, встала со своего места и сказала Валерию Александровичу, что у него в «Ямской» слышна латгальская народная песня и что всем слушателям это было очень приятно. Она предложила познакомиться с другой, самой красивой, на её взгляд, латгальской мелодией в надежде, что композитор её запомнит и использует где-нибудь в своей музыке.
Женщина запела, спустя некоторое время к ней присоединился мужчина, потом ещё одна женщина, потом ещё… В итоге — пел весь зал. Это и было то самое единение людей на концерте, о котором мечтал Гаврилин, о котором неоднократно высказывался как о главной цели своего творчества: «Отличить настоящее от подделки просто: перестаёшь чувствовать себя чужим, знаешь, что сосед справа чувствует то же, что и ты… Такую музыку мне хотелось бы писать» [19, 149].
Такую музыку он и писал.
Люди продолжали петь, они очень старались, хотели, чтобы композитор запомнил и полюбил их песню. А он вместе с музыкантами стоял на сцене, и на глазах у всех были слёзы.
Потом прошли и другие концерты — в Вентспилсе, Даугавпилсе[197], Резекне. Каждому предшествовала газетная заметка Раффи Хараджаняна, блистательно владеющего не только роялем, но и пером. Его анонсы, конечно, тоже способствовали привлечению публики.
В свой свободный день Гаврилины, как давно хотели, посетили салон Изольды Бебре — художницы, чьи работы им очень понравились ещё во время прошлого прибалтийского путешествия. От неё они получили несколько акварельных подарков. Были в гостях у Н. Новик в её волшебном доме с огромным садом, расположенном близ озера.
Нора жила в этом доме со своими родителями и тётей после расставания с Р. Хараджаняном. Несмотря на то, что вся жизнь переменилась (у её бывшего мужа была теперь новая спутница), Нора решила сохранить их фортепианный дуэт и продолжать работать — и это, конечно, было подвигом с её стороны. А каменный особняк, в который она переселилась, и правда был чудесным. Побывав там, Гаврилин понял, что именно такой дом ему нужен для жизни и нормальной работы.
В общем, гастроли со всех сторон получились удачными. А по завершении концертов вышли в местной печати две статьи. «Вот, нужно было съездить в Ригу, чтобы такое о себе прочитать, — отметил Валерий Александрович. — У нас в Ленинграде никто бы так не написал, потому что у нас даже так и писать не умеют» [21, 284].
По возвращении домой на Гаврилина снова навалились хандра и усталость. К тому же вернулись проблемы с ухом: он плохо слышал, а бесконечно лечиться надоело. Сыну в армию он пишет такое письмо: «Дорогой Андрюша! Вот и последний месяц твоей службы наступил. Это прекрасно, потому что и мы тебя заждались. <…> Анастасию (это значит «Воскресение») видел мало, т. к. у них там большие строгости и сложное расписание. Но, конечно, у неё масса необыкновенных качеств: например, держит голову. <…> Гастроли прошли очень хорошо, очень серьёзно. После этого Ленинград показался скучным, равнодушным и заметнее стало хамство и пьянство. Познакомились с замечательной рижской художницей Изольдой Бебре <…> делает она свои картины из всего: осколки бутылок, ботинки, чулки, гвозди, ножи, детские игрушки, пробки <…> по-моему, — это потрясающий реализм. Потому что чувства всё это вызывает настоящие — и юмор, и трагедия, и лирика.
Приходила к нам Ира, пили чай. <…> Она очень похорошела, совсем красавица — но уже не девочка, а женщина. Так что берегись. Обнимаю тебя крепко и люблю. Очень ждём. Папа. 27. V. 83. Л-д» [21, 285].
И опять наметились гастроли[198], а до них — поездка в Москву (как раз тогда в столице с грандиозным успехом исполнялось 9 номеров из «Перезвонов». Но об этом позже).
Из Москвы композитор возвратился в ещё более подавленном настроении. И причина вполне ясна: в столице у Гаврилина были почитатели, друзья и единомышленники, его всюду встречали восторженно. А в Ленинграде — полное одиночество. Конечно, всегда находилась рядом преданная Наталия Евгеньевна, но музыкальному миру Гаврилин был словно не нужен: казалось, исчезни он — ничего не изменится.
И работал в своей квартире, как в изоляции. Георгий Васильевич Свиридов в письмах утешал, призывал к общительности: «Кажется мне, что Вы повторяете мою ошибку и живёте — одинокостью. Это очень плохо, оттого что очень трудно так жить! <…> Одному не потянуть, не выжить! Надо искать общения! Не со всеми людьми раскрываешься до дна души, это так, но максималистом быть нельзя. Надо искать общения с людьми по признаку хотя бы общих благородных интересов, пусть во многом ином они Вам и не пара» [21, 288].
Несколько улучшилась ситуация с концертами: Союз композиторов дал возможность проводить авторские. Но в остальном затворничество не прекращалось — ведь с ленинградскими музыкантами, за редким исключением, у Гаврилина не находилось ничего общего.
Усугублению и без того тяжёлой хандры способствовал разговор на даче у С. Э. Таировой. «Всё было прекрасно: и прогулка в лес, и осмотр дачи, и обед, — рассказывает Наталия Евгеньевна. — И надо же было Юрию Михайловичу, её мужу, произнести тост о Валерии, о том, как он любит его музыку, особенно «Военные письма», и что надо писать больше. Мол, в наше время, когда всё ползёт на эстраду, нужно больше музыки настоящей.
Светлана сразу всё почувствовала и сказала: «Он не мало пишет, а исполняется мало». А Валерию пришлось объяснять свою позицию. Объяснял он её, как всегда, тем, что не имеет права выпускать на эстраду что попало — лишь бы больше и чаще звучало. Но этот разговор и объяснение очень надолго выбили его из колеи. Было очень тяжёлое моральное состояние. И вывод: «Чтобы я ещё пошёл в какие-нибудь гости?!» Страшно болезненно всегда воспринимает эти разговоры. Считает, что это значит лезть в душу» [Там же, 288–289].
В те же дни Гаврилина доставали звонками из обкома комсомола — выясняли, пишет ли он балет «Василий Тёркин». Звонил и балетмейстер Аскольд Макаров. Предварительная договорённость с Белинским о создании телебалета действительно имелась, но теперь вдруг заговорили не о Белинском и Васильеве, а об ансамбле Игоря Моисеева. Разговоры и домыслы о сочинении, которое ещё только затевалось, бесконечно множились. От этого Гаврилин ещё больше погрузился в состояние уныния: обсуждать свои планы и делать из этого шоу он не мог. Ещё острее стали мысли об одиночестве: «Говорят, Глинке было тяжело. Но рядом с ним был Варламов, другие композиторы — его единомышленники <…>» [Там же, 189].
197
Там, кстати, Наталия Евгеньевна нашла место, где стоял дом её прадеда, Владимира (Вульфа) Штейнберга. «Здесь, в собственном доме, была его фотография, как писалось на оборотной стороне фотокарточки, — на углу Дворянской и Владимирской, близ банка. Банк стоит, угол есть, только это теперь угол улиц Свободы и Райниса, а дома нет — на его месте автобаза. Странное чувство: стою на том месте, где родились мой дед и моя мама, где они жили большой семьёй — в неё вошла и моя бабушка.
Прадед был хорошим фотографом — об этом свидетельствуют награды, которых он был удостоен: Большая золотая медаль Парижской фотовыставки 1906 года, Серебряная медаль 1906 года, медаль «За усердие» на Станиславской ленте и Высочайшая благодарность его императорского высочества великого князя Сергея Михайловича 1908 года» [21, 283–284].
198
По этому поводу Наталия Евгеньевна отправила Томашевской весёлое письмо: «10 октября в Вологде планируется авторский концерт Валерика с его участием и артистами Рижской филармонии. Так что если всё будет хорошо, то мы с вами увидимся — приедем из Ярославля, гастроли начинаются там. От Вологды требуется радушный приём, хороший фотограф во время концерта и толковая рецензия в газете. Вот и всё — шучу» [Там же]. Впоследствии Гаврилин нагружать Татьяну Дмитриевну строго-настрого запретил.