Я потом Воронину и в глаза говорил: «Ты затратил такую огромную энергию, чтобы снять Морозова и сделать тренером Валю, что на игры в завершении сезона тебя уже просто не хватило».
Но ведь оно внешне так и выглядело. Мы тогда и не пробовали себе представить, что творится у него на душе. Да и понимал ли он до конца сам себя — догадывался, что его гнетет?
По нынешним временам состав «Торпедо»-67 представлялся бы просто отличным. К великим ветеранам Стрельцову, Воронину, Шустикову — Анзора Кавазашвили, всего на год моложе Валерия, я к ветеранам не относил: он входил в самую-самую вратарскую зрелость, при действующем Яшине, при очень талантливом конкуренте Юрии Пшеничникове, он претендовал на роль основного вратаря сборной — присоединилась отличная молодежь: Ленев, Шалимов… В «Торпедо» умели бороться за тех, кто им был нужен в составе.
У Бескова в «Локомотиве» очень много обещала пара в атаке Козлов и Гершкович. Миша Гершкович вообще из вундеркиндов. Когда наиболее одаренных детей фотографировали вместе с футбольными звездами, Гершковича сняли на коленях у Льва Яшина. В основном составе «Локомотива» Михаил выступал в семнадцать лет. Но когда Бесков уходил в «Динамо» и забирал с собою Владимира Козлова, Гершкович изъявил желание быть в «Торпедо» — его мечтой было сыграть вместе со Стрельцовым. «Локомотив» чинил ему всяческие препятствия — и Михаила на полсезона дисквалифицировали. Но во втором круге он уже играл в «Торпедо».
Гершкович обратил на себя внимание как уникальный дриблер. На пути к воротам он индивидуально обводил нескольких игроков. Всем памятен дебют его в сборной — в Ленинграде играли с австрийцами — он полкоманды гостей прошел к восторгу стадиона-стотысячника и забил гол в самом начале второго тайма.
Стрельцов научил его играть по-другому. Гершкович овладел искусством паса в стиле «Торпедо» шестидесятых годов — и в партнерстве с Эдуардом дал образцы классической торпедовской манеры.
С Ворониным он поиграл совсем немного. Но среди своих торпедовских учителей выделяет особо Валерия Ивановича. Тот взял над ним что-то вроде культурного шефства, щедро делясь своей «иностранностью», совсем непривычной у нас.
Он ввел Михаила в ресторан ВТО. Гершкович так и не пристрастился к вину — при таких-то наставниках — и цепко рассмотрел все вокруг трезвым взглядом. И в будущем поведении этого знаменитого игрока с очень сложной судьбой, ставшего в нестарые годы видным тренером-организатором, на мой взгляд, сказались далекие от нормативной педагогики уроки Валерия Воронина. Законодатель торпедовского стиля и в быту, он дал в этом плане молодежи никак не меньше, чем игрок. И когда после катастрофы Воронин отступал от своих привычек, опускался, он — в облике, запавшем в сознание за те годы, когда владычествовал в футбольном мире эталонно красивый брюнет-щеголь, — продолжал быть образцом и законодателем мод.
В начале повествования про Воронина я предположил, что для своего поколения он мог стать тем, кем для старшего поколения был Андрей Петрович Старостин. Но и оговорился, что в чем-то существенном воронинская генерация вообще уступала старостинской…
Рискну сказать, что в понимании футбола Валерий сильно продвинулся вперед — и ни в книгах, ни в частных беседах Старостин не высказал, пожалуй, суждений, равных парадоксам, на которые так щедр был Воронин, особенно в те годы, когда никто не хотел к нему прислушиваться. Очень уж не вязался облик и манера говорить с уровнем предлагаемого им разговора. Но к этому мы еще вернемся. Сейчас о том, в чем выразилась недоступная Валерию человеческая суть Андрея Петровича.
Блестящие люди необязательно бывают глубоки в своих размышлениях о жизни — и чаще всего никто никаких размышлений от них и не ждет, довольствуясь артистизмом, с которым произносят они афоризмы и остроты, совсем необязательно ими же сочиненные, но зато очень к месту употребленные.
Воронин бывал эффектен и тогда, когда разговор уходил в сторону от футбола: у него наготове бывали хлесткие определения, которые так идут известным и знаменитым людям. Остальное благодарная аудитория за них домыслит и дофантазирует.
У Андрея Петровича тоже были любимые присловья и шутки, но Старостин с юности вращался в кругу, которого во времена Воронина и физически не было. Воронин приятельствовал со многими знаменитостями своего поколения. Они охотно назывались его друзьями. Но ни у кого из них не хватило терпения переносить Валерия в последние годы его жизни. А у Старостина действительно были друзья. И он, в отличие от Воронина, умел интересоваться по-настоящему их делами — литературными, театральными. Дома у Андрея Петровича я обратил внимание, что все книги на стеллажах — читанные: чуть разбухшие от частого перелистывания страниц. Воронин же предпочитал книгам газеты и актеров знал, как правило, по ресторану ВТО — театралом не был. Конечно, восприимчивость вполне заменяла ему эрудицию. И в дни славы самые требовательные из собеседников с восторгом ему внимали. Но мне обидно, что в долгие дни забвения кое-что из невнятно, но очень по делу сказанного им повисло в прокуренном и перегарном воздухе.
С Андреем Петровичем я познакомился в Мячкове. Как руководитель профсоюзного футбола он приезжал туда изредка. Речь его перед футболистами в начале сезона показалась мне тогда несколько декларативной, не слишком подходящей для равнодушной к романтическому пафосу аудитории. Но позже я понял, что в том-то и проявлялась независимость Старостина — он не собирался подлаживаться под далекую от философии своей профессии молодежь. Он пришел к ним из тех времен, когда футболисты казались родственными первым авиаторам, допустим. И Андрей Петрович чувствовал себя совершенно естественно в роли символа, в качестве человека из истории…
Старостин приехал в Мячково и накануне четвертьфинального матча на Кубок против московского «Динамо», когда в команде случилось чрезвычайное происшествие — на сбор перед игрой не явился Воронин. Ситуация складывалась такая, что возникни он в самую последнюю минуту, примчись своим ходом прямо на стадион, — тренеру Иванову пришлось бы плюнуть на дисциплину и педагогику и разрешить ему играть, а сыграет хорошо, так и простить, догадываясь, в каком невыгодном свете предстанет перед командой, попустительствуя уж ни с чем не сравнимой расхлябанности.
Чемпионский состав «Торпедо»-65.
Выдвинутый на свой пост не заводским начальством, а лучшими игроками клуба, Валентин Козьмич становился заложником этого супердемократического выдвижения, хотя в команде, тем более с великими футболистами в составе, никакой демократии быть не может. Добавлю, что великие футболисты Стрельцов и Воронин искренне считали себя друзьями «Кузьмы» — и мог ли он в их дружбе усомниться? Я помню, как накануне своего дня рождения встретил в Парке Культуры на спартакиадном турнире по боксу Володю Щербакова — и пригласил его в гости. Он, конечно, поехал ко мне, но сразу предупредил, что ничего пить не будет — они сейчас все обязаны поддержать Иванова, как начинающего тренера, и соблюдают режим. Надо ли уточнять, что благим намерениям центрфорвард следовать не стал? Но Щербаков и не был другом тренеру. И когда для Иванова очевидным стало, что несоблюдение режима сказывается на форме Володи, он без большого сожаления с ним расстался — и даже не препятствовал переходу того в ЦСКА. Про отчисление Стрельцова и Воронина речи, разумеется, не заходило — они и мертвые могли выйти на поле и быть необходимыми команде. На тот злополучный матч с «Динамо» Эдуард вышел с новокаиновой блокадой — в основной состав еле-еле набиралось боеспособных одиннадцать игроков. Проиграть «Динамо» — что и случилось с минимальным счетом — могли и с Ворониным, будь он и в полном порядке. Пугало другое — до какой же черты в самосознании профессионала дошел Валерий, если не смог собрать себя «ложками» и доехать все-таки до Мячкова, до стадиона?