— Чудна́я ты, Валька! Разбираться — это одно, а учить — другое. Зубри себе и зубри, вот и будешь знать. Всё и ответишь на испытаниях [3].
— Нет, — Валя засмеялась, — это ты можешь вызубрить наизусть и ответить. А у меня таких способностей нет. Если я чего-то не понимаю, то, учи не учи, всё равно не запомню. Мне разбираться надо.
— Ну ладно, допустим, ты поступишь. Но это ж четыре года готовиться. И за учёбу теперь в старших классах платить![4] И потом ещё сколько лет учиться… И за институт ведь тоже платить! С ума сойти! И что — всю жизнь туберкулёзников лечить?
— Туберкулёзники — не люди, что ли? И их тоже. Вот как Пётр Аса́фович.
— Так ведь не лечится же, говорят, туберкулёз.
— Кто говорит? Бабки на лавочке? А ты слушай больше. У нас вон здравницу всесоюзную сделали, и со всей страны люди приезжать будут… представляешь?! А в посёлках вокруг не то что врачей, фельдшеров не хватает!
— И при чём тут твой русский? Петр Асафович, кстати, караи́м[5]. Ему же это не мешает хорошо лечить.
— Не мешает, конечно. А ты замечала, как он понятно всё объяснял, когда санпросвет-лекции[6] в школе вёл?
— Да я их не очень-то слушала. Но вообще… понятно, да… просто.
— И интересно тоже! Вот тебе и русский язык. Было бы у него «плохо» по русскому — он бы так хорошо не говорил.
— Ой, Валька, какая ты всё ж зануда…
— Может, это и хорошо, — улыбнулась Валя. — Врач, наверное, и должен быть занудой, да? А тебе точно нужно с малышами работать. Где играть, петь, шалить — ты первая! Я так не могу. — Валя откинулась на песок и посмотрела в небо. — А только знаешь, Марин, я вот мечтаю… Представь: на нашем лима́не[7] да с нашим климатом — как лечить можно… Санатории чтоб как дворцы были и техника новейшая…
— Какая техника?
— Не знаю какая. Изобретут же люди что-то. Ну чтоб не только дыхание слушать и пальцами простукивать, как сейчас, а чтобы внутрь человека можно было заглянуть, не разрезая его, и понять, что почему болит. А уж потом лечить.
— Да ладно, рентген уж лет сто назад изобрели… на санпросвете рассказывали.
— Ну не сто, положим… И одного рентгена мало, Маринка! Он же не всё показывает!
— Деловая ты, и мечты у тебя какие-то… хозяйственные, — поддела подругу Марина. — Нет. Я вот мечтаю, чтобы у нас жизнь красивая была… как… как дворец, на Думской, где музей теперь. Ведь в таком доме люди, наверное, красиво жили… ну, раньше.
Валя неопределённо хмыкнула.
— Красиво жили, конечно. Одни. А другие им прислуживали. Потому и революция случилась.
— Ага. Все теперь равны, и слуг нету. А бабушка моя говорит: раньше были богатые и бедные, а теперь все одинаково бедные. И чем это лучше? Папа, правда, с ней ругается и мне не велит эти глупости повторять. Он же лётчик, красный командир, знает, как правильно. Только, Валь, — Маринка понизила голос, хотя в это раннее буднее утро на их любимом диком пляже никого, кроме них, не было, — я, знаешь, думаю… какие же это глупости, когда так и есть? Я ведь с мамой по колхозам и совхозам езжу. И не только в нашем районе. Люди, знаешь, очень бедно живут. Куда беднее, чем у нас, в городе. Видно же.
Валя молчала, задумчиво теребя пепельно-русую косу. Серые глаза стали серьёзными — Маринка знала этот взгляд подружки, будто она внутри себя видит сейчас что-то невидимое другим, — так Валя обдумывала сложные вопросы. Может, и права Маринка? Бедно люди живут. Зачем тогда революцию делали? Или просто мало времени прошло — не успели ещё совсем хорошую жизнь наладить?
— А я верю, Марин, — сказала она после паузы, — что будет у нас ещё прекрасная жизнь для всех. Не зря же всё это было: и революция, и война. И дедушка, мамин папа, погиб тогда, в Гражданскую…
— Марина-а-а! Ва-аля! — донеслось издалека.
— Санька кричит. — Марина привстала, высматривая на горизонте брата. — Небось мама его послала нас искать. Я обещала к бабушке сходить. А поедем в воскресенье с моим папой на аэродром? Он обещал что-то интересное показать.
— Ой, поедем! Я с удовольствием! И Мишку можно взять?
— Можно-можно… Побежали домой!
Девочки вскочили — тоненькая, светлокожая, русая Валя и смуглая, коренастая Маринка с шапкой каштановых кудрей — и помчались, взметая босыми ногами тучи песка и размахивая зажатыми в руках тапочками и сарафанами.
Наташа. Из дневника
17 июня 1941 года
Ура! Ура! Переводные испытания позади! Я сдала на «отл» последний предмет — географию! Правда, перед этим по физике едва не получила «поску», но выручил Сашка Файлерт — мне задали дополнительную задачу, если я хочу вытянуть на «хор», и разрешили готовиться за столом, не у доски. Я забыла формулу маятника и уже смирилась с «поской», когда он почти беззвучно, одними губами спросил, что у меня. Я так же беззвучно сказала «маятник», и он подсунул мне под партой записку. В итоге у меня все семь испытаний на «хор» и «отл». Хорошо, что мы не сдаём немецкий. Вот где я бы точно выше «поски» не получила! Мы думаем, что нам не повезло с учительницей, а вот у тех пятиклашек, которых в прошлом году взяла новая немка Ольга Эмильевна, на уроках вообще по-русски ни слова нельзя сказать, и они уже к концу года лихо болтают по-немецки.
3
Испытаниями в те времена в СССР называли экзамены. Кстати, переводные испытания школьники начинали сдавать с 4 класса каждый год.
4
Плату за обучение в 8–10 классах школы, в большинстве техникумов и в вузах ввели в СССР с 1 сентября 1940 года. Сумма в 150–200 рублей в год была обременительна для большинства горожан, не говоря уж о сельских жителях.
5
6
7
Лима́н (от