Возвращаясь после летних каникул из родных мест, кадет Валиханов сдавал Старкову отлично выполненные схематические карты степных дорог, план крепости Кушмурун, топографический пейзаж горы Сырымбет, схематическую карту горы и ее окрестностей, план усадьбы бабушки Айганым, карту осенних и зимних стоянок казахов на землях Айганым. Он привозил рисунки карандашом и пером. У верстового столба. Вид на усадьбу бабушки. Встреча чиновника в ауле Сырымбет… Костылецкому Чокан вручал сделанные летом новые записи степных преданий. Эскадронным кадетам красочно рассказывал о своей любимой забаве — соколиной охоте, о добытых трофеях… Но однажды, незадолго до выпуска, кадет Валиханов вернулся после каникул на удивление молчаливым, замкнутым. Им владела неотвязная мысль, что пора браться за перо.
Он положил перед собой читаный-перечитаный третий том Левшина с закладками, какие там, в юрте, попадались под руку, — ветка джусана, стебель актаспы или каудана[29]. Затем достал чистый лист бумаги и решительно макнул перо в чернильницу.
Что ж… Можно признавать Левшина истинным Геродотом казахского народа. Левшин в годы своего казачества довольно долго жил у казахского хана Ишима в Туркестане, на Левшина ссылался Пушкин в «Истории пугачевского бунта», но…
«На странице 9, внизу, в выноске, слово акбура переведено неверно, — Чокан писал убористо, заслоняясь левой рукой от любопытства одноклассников, сидящих в той же комнате за уроками, — акбура значит нелегченнып белый верблюд, а не белый волк, что по-кайсакски будет акборе, или каскыр…»
Чокан перелистнул страницы, нашел свои пометки на 11-й. «Кайсаки ходжей не относят к белой кости, а уважают их наравне с султанами, как лиц духовных, строгих исполнителей предписаний шариата и как потомков пророка… — Он отложил перо, но сразу же схватил и решительно дописал: — Вообще кайсаки очень уважают людей грамотных».
Излагая одно за другим свои замечания, кадет Валиханов следил за тем, чтобы нигде не проскользнуло, что рецензию пишет кайсак. Выпячивать свое происхождение он ни в коем случае не будет — в этом Чокан полагал что-то унизительное.
Он решительно опроверг утверждение почтенного географа и историографа кайсаков относительно того, что для темного степняка шайтан — божество. Кайсаки никогда не поклоняются шайтану и не приносят жертв, чтобы его умилостивить. Теперь о колдунах. Левшин ошибается, полагая, что колдовство и ворожба есть часть религии невежественных жителей степи. Разве нет колдунов у русских? У других народов? Вера в колдовство не религия, а суеверие, которое есть у народов всех вероисповеданий.
Начав с замечаний, касавшихся мелких ошибок, быть может, описок, он увлекся и перешел к изложению собственных мыслей. Но и здесь, говоря о том, что было для него особо дорого и важно, Чокан строжайше придерживался манеры не кайсака, ни в коем случае. Писал в стиле классического путешественника, словно бы глядящего на степную жизнь со стороны, и оттого ему казалось: написанное производило более сильное впечатление. «Чувствительность в кайсаках и участие, принимаемое ими в несчастии ближнего, стоят внимания и похвалы. Можно сказать, что это единственная добродетель, которую нужно искать в кайсаках. Участие сие видно из следующего: нищий, куда бы он ни пришел… — Чокан перевернул лист и продолжал: —…в кибитку ли богача или в хижину бедняка — везде ему приют, везде выражают ему сострадательность и не только словом, но всегда чем-нибудь более или менее существенным; из кибитки первого выходит он с какою-нибудь да тряпицей, а у последнего напьется по крайней мере или наестся тем, чем тот богат. Словом, нигде и никогда не говорят ему и не отделываются от него голым пожеланием: «бог подаст!» Кроме врожденной чувствительности, кайсака заставляет быть сострадательным еще то понятное всякому опасение сегодня или завтра обнищать самому через баранту или падеж, столь частые в степи. Взаимная друг другу помощь, оказываемая кайсаками в последнем случае, достойна подражания и просвещенному европейцу. Потерпевшие от баранты или падежа пользуются неотъемлемым правом идти к другим своим родовичам со смелым требованием так называемого жлу, т. е. вспомоществования, следующего со всего благополучно пребывающего общества, которое или из сострадания, или побуждаемое каким-либо иным чувством действительно делает складчину в пользу первых. Короче сказать, право на требование жлу для кайсака столь же священно, сколь священно для него право на кунакасы, т. е. бесплатный обед или ужин, следующий всякому страннику…»