Перебежав яркость двора, заскакивает в строительный вагончик. Железную печурку с выведенной на крышу трубой рано поутру истопили кирпичники, поставив вокруг неё ботинки с разложенными на них носками (работают, несмотря на тёплую погоду, в валенках, обкручивая ноги портянками). Валька сразу распахнула дверь со злостью настежь в прохладу деревьев, пьющих из влажной земли возле других домов, давно выстроенных другими. Чайник ещё тёплый, а заварочный на столике, покрытом клеёнкой. Вот и её кружка с лично нарисованным беленьким зайчиком. Накладную расстелила на столе. На серо-коричневой «деревянной» бумаге, будто сделанной из коры, видны мелкие щепочки, древесные иголочки. Такую бы в школе показывать на уроке про то, как производят бумагу из древесины.
Горе! У неё горе! Тяжёлые капли ударяют по этой непромокаемой накладной: блямп-блямп-блямп. И за окном – кап-кап-кап с крыши (тает ледяная корка). Весна. По бумаге разлилась, даже не пропитав её, большая слеза серого цвета, следующая – чёрная. Туши на ресницах много, но она не влагостойкая. Под слезами проявились слова, написанные бледным химическим карандашом:
Накладная Кирпич шамотный……………………………………………………………
…Хохот в голове: справа, слева, за спиной – буйный хохот. «Родынцева! Я не спрашиваю: сколько пять в кубе, это знает и второклассник. Я спрашиваю: сколько двадцать пять в квадрате!» – учительница презрительно смотрит из большого лба. Смех пригибает одноклассников к партам. «Уродка, ходячий скелет», – продолжается на перемене. «Заткнитесь!» – велела им Капустова.
…В цехе обувной фабрики Валька наклеила подошву к тапочке криво, но никто не засмеялся: «Брось в брак и возьми следующую заготовку», – сказала тётенька-работница. Руки у всех были, как и у неё, грязные. Она ведь что… Перед работой возьмёт картон (отец натаскал), возьмёт краски… Иногда сидит так, оторваться не может, даже будильник пришлось ставить, чтобы не опаздывать на фабрику каждый день. Будильник прозвенит, – она картонку поставит лицом к стене, а руки… Руки иногда так и останутся в краске: темпера, уголь, берлинская лазурь, масло, акварель…
Лучи из небес вонзаются в никогда не мытое стекло вагончика… Слёзы иссякли. Возле консервной банки, напиханной окурками, умостила зеркальный осколок: знакомая противная физиономия с потёкшим макияжем. Скорее к умывальнику. Промокнув лицо носовым платком (много осталось от мамы новеньких), открывает сумочку, купленную на толкучке. Весь аванс отдан почти целиком. Рыжеватая свиная кожа, широкий ремешок, пряжечка (загляденье). Два кармашка с кнопочками под завязку напиханы косметикой. В большом отделении пузырёк с огуречным лосьоном. «Чё, потребляешь?» – углядел как-то Гринька, а Петька пошутил: «Дай отпить!» Вот кто дебилы! Пакетик с ватой для протирки лица. После протирки лицо надо намазать кремом «янтарь». Втереть, как следует. Сверху наносится тональный крем «балет». Такой в магазине не купишь, ей Капустова продала, подружка с восьмого класса. Разровнять, чтоб ни единой веснушки! Лицо теперь цвета лёгкого загара.
…«Второгодницу дают!» – притащила новость председатель совета отряда, её верный мальчик добавил: «Скелет номер два», намекая, понятно, на кого. Явившись, Капустова (стали звать Капустой, кое-кто добавлял: «белокочанная») поразила всех в классе учительским ростом, хриплым от курения голосом (скромницы стали ей подражать) и, конечно, размерами, далёкими от «скелета». Мальчишки испугались все, кроме известного хулигана. «Мы – люди одного круга», – сказала о нём, посаженном в детскую колонию сразу после экзаменов, Капуста. После восьмого класса и Вальку Родынцеву, и Капустову вытолкали с партией троечников на фабрику, куда «ориентировали» шефы-обувщики. Растолкали их по разным сменам. Капустову вскоре за безделье уволили. Она пришла сообщить об этом Родынцевой, ещё работавшей на конвейере. Капуста выдохнула сигаретный дым, а с ним планы: решила заняться кое-чем в одном «хорошеньком местечке» и пригласила Вальку «работать на контрасте»: «Я слишком большая и спелая, а ты с виду малолетка, такие тоже в цене». Поехали они в это «хорошенькое местечко».
И вот сидят они, «контрастные», в широком холле на шикарных диванах, обтянутых плюшем горчичного цвета. Из стеклянной ресторанной двери, прикрытой жёлтыми шторами, льётся песня: «… день и ночь шумит прибой…» Парадной лестницей этой гостиницы «Спорт» вверх и вниз снуют гости спортивного вида мужского пола. Капуста пояснила не хуже учительницы по литературе (прочла она много книг, не меньше пяти сверх школьной программы), что в повести писателя Куприна «Яма» рассказано про публичный дом. «Лучше этой работы нет: спишь весь день, наряжаешься, красишься, идёшь к парикмахеру, маникюрше, а вечером… приходят гости, – Капустова качнула взбешёнными от завивки огненными кудрями в сторону бегущих в номера спортсменов, – и надо их принимать… Догадалась, – как?» Родынцева кивнула судорожно. Тут с этажей в холл сошла Капустовская мать в переднике, надетом поверх скромного платья, похожего на форму официантки. Подскочив с угрюмым безо всякой косметики лицом, взяла дочку за шиворот: «Нечего тут околачиваться! Будешь опять на фабрике клеить подошвы по-коммунистически!» Капустова освободилась от материнской руки, расправила укороченный до предела мечтаний подол: «Хочу и буду. Зинка оделась с ног до головы». «Она – пропащая», – напомнила мать. Пришлось им выметаться. По дороге из гостиницы Капустова ругала «мамашу», которая раньше «тоже не очень-то блюла себя», потому и отец Капусты неизвестен, будто её и впрямь подобрали в какой-то капусте.
Простившись с ней, пошедшей налево, идущая прямо вперёд Родынцева думала: точно ли поняла? Да, и где взять в советской стране хотя бы один публичный дом? Другое дело – в капиталистическом загнивающем обществе! При царском режиме, как ясно из повести писателя, известного и Вальке по рассказу о собачке, бедные девушки отправлялись в эти специальные дома от горя и нужды, а теперь разве есть бедные?! В нашей стране каждый заработает столько, сколько надо по потребностям честным трудом на благо Родины, – учит партия и её младший соратник комсомол (так говорит радио).